Подноготные тайны денежного мешка
Подноготные тайны денежного мешка
В летний полдень на дачу в Кунцеве прикатила подвода из «Эрмитажа» — хозяин пожелал выписать обед прямо из знаменитого московского ресторана. Пока приехавшие официанты выносили и уставляли блюда на огромных столах, накрытых на лужайке, прикатила другая подвода — солдаты-фейерверщики привезли ящики со снарядами, которые должны были взвиться вечером на берегу Москвы-реки.
Хозяин, купец-миллионщик Козьма Терентьевич Солдатёнков, встречал гостей по-свойски: срывал пробки с бутылок и обмывал искрящимся шампанским гостевую обувку. Купцы крякали, дамы взвизгивали, но все остались довольны этаким оригинальным приемом, как и последующим обедом с переменой чуть не из сорока блюд. Через пару часов вкушений и возлияний один из гостей, купец Щукин, возжелал: «Угостили бы вы нас спаржей, Козьма Терентьевич!» И тут Солдатён-ков хмуро воззрился на приятеля: «Спаржа-то ныне кусается: по пяти рубликов фунт! Откуда этакие деньжищи взять?!». «На обед с фейерверком не одну тыщу выкинул, — прогундосил кто-то за спиной хозяина. — А пять рублей пожалел!»
Козьма Терентьевич
Солдатёнков
Солдатёнков резко сжал бокал. Ножка, треснув, упала прямо на траву. Спаржей их корми!.. Можно подумать, сами купить не могут, миллионщики скаредные! Взгляд купца скользнул на дальний стол. Там торопливо опустошала тарелки приглашенная «художественная молодежь». Вот кого кормить надобно. У молодого пейзажиста Левитана глаз голодный, видно, всю неделю с хлеба на квас перебивался. А Константин Савицкий совсем отчаянно смотрит. Хотя тому едой не поможешь: у него жена из окошка выбросилась. Говорят, от мужниной измены, но скорей — от жизни неустроенной… Эх, надо бы у ребят по картинке какой-нибудь купить! И Козьма Терентьевич, тяжело поднявшись, пошел к художникам. Те сразу оторвались от тарелок и загалдели, благодаря за обед. Всех перекричал громогласный Константин Коровин: «Виват хозяину!»
Молодежь замолкла, подняв бокалы, и тут молодой всезнайка-художник Валентин Серов объявил: «В Италии во времена Возрождения был великий меценат Козимо Медичи, а у нас в Москве благотворитель Козьма Терен-тьич! Так что виват московскому Медичи!»
Художники дружно застучали бокалами. И тут по небу рассыпался фейерверк. Гости повскакали из-за столов и побежали поближе к берегу реки. К хозяину же подскочил взволнованный сторож: «Козьма Терентьевич! Вас на заднем крыльце господин урядник дожидается!»
Солдатёнков недовольно скривился — вот уж не вовремя! — но быстро прошел на заднее крыльцо. Там, жмурясь и вздрагивая от разноцветных всполохов, примостился на приступочке местный урядник Петров, одетый как на парад — мундир на все золоченые пуговицы застегнут, аж задыхается. И к чему вырядился? Не иначе пришел с какой-то гадостью… И точно — увидев Солдатёнкова, слуга закона вскочил и выпалил: «Заранее простите, Козьма Терентьич! Вы у нас всему благодетель… Да только сделайте милость, езжайте скорей из Кунцева!»
«Что за бред, — взъярился Солдатёнков. — Пьян, что ли?» Но урядник гнул свое: «В Москве схоронитесь, затеряетесь, а здесь — все на виду! Мне тут велено за вами следить. Раскрыть все ваши тайны подноготные и отписать наверх начальству. А как же я на такое пойти смогу?! Сделайте милость, уезжайте, благодетель!»
Грозди роскошного фейерверка с гулом рассыпались над рекой. Солдатёнков, задумавшись, вошел в дом. Неужели это расплата за его публичный театральный демарш! Но разве он мог поступить иначе? Это ж себя не уважать… Весной нынешнего, 1882 года по Москве проходили коронационные торжества. Император Александр III сменил на царском престоле своего отца, убитого террористами. Этому событию посвящалось все — спектакли, концерты и другие общественные мероприятия. Козьма Терентьевич вместе с купцом-приятелем Щукиным пришли в Большой театр, где всегда занимали одни и те же, на десять лет вперед оплаченные места. А места-то оказались заняты! Сидят два раздобревших на казенных харчах штабных генерала и пересмеиваются: «После спектакля к балетным девочкам подъедем!» Солдатёнкова как током ударило — вспомнил он, как несколько лет назад во время русско-турецкой войны собирался отправить оборудование для солдатского госпиталя, купленное на собственные деньги. Да только все сопроводительные бумаги где-то в военном министерстве застряли. А теперь тамошние генералы и его законно оплаченное место заняли! Вот и гаркнул Козьма: «Вам бы, господа штабные, не к девочкам съездить, а хоть раз на фронт!» — да и пошел из зала. Директор его в коридоре встретил: «Простите великодушно, Козьма Терентьевич, это же императорская церемония, освободить ваши места никак невозможно!» — «Тогда и мне присутствовать на таких церемониях невозможно!» — гаркнул Солдатёнков и демонстративно покинул театр. И вот расплата — слежка! Начальство желает разузнать всю его подноготную. Ну уж нет. Русские мужики солдатского корня своих тайн не сдают.
А Солдатёнков действительно из солдат. Прадед его, Василий, двадцать пять лет отслужил. А как вернулся в родную деревню Прокунино, что в Коломенском уезде Московской волости, так и прозвали его «Солдатёнком» за малый рост. Сын его, Егор Васильев Солдатёнков, в 1795 году решил попытать счастья в Москве. Записался купцом 2-й гильдии и начал торговать хлопчатобумажной тканью. А когда в 1812 году началась война с французами, пожертвовал все свое имущество — 20 тысяч рублей — на защиту Отечества, сказав: «Солдатские сыновья для Родины ничего не жалеют!» Эх, видел бы дед, как спустя семьдесят лет какие-то штабные генералы гонят его внука взашей…
А ведь и отец Козьмы, Терентий Егорович, едва наладив в Рогожской части Москвы ткацкую фабрику, первую сотню кусков материи бесплатно отослал в воинский гарнизон. Правда, и он благодарности от начальства не дождался. Сам же Козьма заступил на семейное дело в 1852 году после смерти отца и старшего брата Ивана. И было ему тогда 34 года. Первым делом он отправился в долговую тюрьму да и уплатил 30 тысяч серебром за должников из числа служивого люда: «Мой вклад в русскую армию будет!» И вот вам генеральская благодарность — слежка. Хорошо, хоть Петров предупредил. Не зря, знать, его прикармливал…
На рассвете Солдатёнков отправился в Москву. Ворвавшись в свой огромный дом на Мясницкой улице, поспешил в комнату своего дальнего родственника Болынакова, торговца старопечатными церковными книгами: «Вставай, Сергей Михайлович, службу служить будем!»
Оба быстро переоделись в кафтаны старинного русского покроя и пошли в молельню. Там все было устроено на старинный лад — пологи-плащаницы со старорусским узорами, жемчугами да бисером вышиты, иконы дониконианского письма — Солдатёнков не изменил вере отеческой, хотя старообрядчество и терпело гонения от современных властей. Приходилось тайно служить дома — только для себя.
Большаков начал размеренно читать молитвы. Козьма рухнул на колени перед ликом Богородицы. Истово крестился с размаху, но думы одолевали тяжелые. Вот бьет он тут поклоны смиренные, а выйдет из молельни — там жизнь другая, грехов полная. А грехи-то прятать надо.
Переодеваясь в свой обычный серый сюртук, Козьма наставлял Большакова: «Ежели кто придет, ты даже к двери молельной не подходи! По нынешним временам наша домашняя молельня, конечно, не преступление, но, как говорят жандармы, отягчающее обстоятельство».
Большаков, убирая кафтаны в секретный шкаф, басил: «Сам понимаю. Между прочим, намедни один жандармский офицер заходил. Тебя спрашивал. А около дома уже неделю как подозрительные люди вертятся. Отъехал бы ты, Козьма Терентьич, за границу — от греха подальше!»
Солдатёнков застегнул верхнюю пуговицу сюртука и вздернул подбородок. Да, он, конечно, чуть не каждый год за границу ездит — в Рим, в Париж, даже по Востоку не раз путешествовал. Но это для удовольствия, а не со страха. Да и что бежать, если вины за ним никакой нет. Ну поскандалил в театре… С кем не бывает?..
Козьма Терентьевич поднялся на верхний этаж. Как в другое царство попал! Внизу одна аскеза — ни ковров, ни украшений, мебель грубая. А наверху — жизнь светская, комфортная: наилучшие ковры персидские, антиквариат. Знай наших — купец Солдатёнков может позволить себе самое дорогое и модное! Да что там — мода, явление мгновенное. В его доме на Мясницкой есть собрание на века — настоящая картинная галерея. Конечно, на собственный вкус «московский Медичи» не понадеялся. Куда ему, он ведь даже в школе не учился, а потому попросил стать художественным консультантом знаменитого живописца Александра Иванова, дабы тот подсказывал, какие полотна покупать. И вот теперь любой приходи и смотри — Сол-датёнкову для народа ничего не жалко! Вот — «Вдовушка» и «Завтрак аристократа» Федотова, вот — «Тайная вечеря» Ге и огромный эскиз «Явления Христа народу» Иванова, а вот — пейзажи Айвазовского, Шишкина, Васильева. Больше двухсот отменнейших русских картин! В этом году у галереи юбилей будет. Ровно 30 лет назад, в 1852 году, купил Козьма Терентьевич первую картину — «Вирсавию» Карла Брюллова. Она и сейчас у него висит, правда, не в галерее, а в спальне. Отцы-деды Солдатёнковы, увидев нагую красавицу, неделю плевались бы, а нынешний купец, не стесняясь, любуется. Две тысячи художнику заплатил. Прежде-то он гением кисти значился, меньше двадцати тысяч за картину не брал, Россию на весь мир прославил, а в старости вот от государства никакого вспомоществования не дождался, так что и 2 тысячи большими деньгами посчитал…
Солдатёнков поежился, ведь ночь почти не спал, поутру трясся по пыльной дороге. Прилечь бы, отдохнуть. Конечно, он еще крепок и силен, себя по-прежнему молодцом ощущает. Но все-таки, как ни крепись, в этом году шестьдесят четыре стукнет.
Где-то в глубине дома хлопнула дверь и послышалось резкое верещание. Козьма Терентьевич встрепенулся: только ее ему сейчас не хватало — красавицы-сожительницы Клемане Дюпуи. Злые языки по Москве судачили, что Солдатёнков встретил эту разбитную француженку в Стамбуле. Якобы сам султан турецкий от нее без ума был. А русский купец взял да и выкрал красотку прямо из сераля. Конечно, все это глупости. Но как дело было, рассказывать он не собирается. Правду даже царским ищейкам не выведать. Одно ясно, за 15 лет совместной жизни изведал он усладу блаженней, чем в любом гареме. Его Клемане на 24 года моложе благодетеля, а главное, всегда весела как птичка, не то что вечно сумрачный Козьма. На русских хлебах она раздобрела: мордашка кругленькая, ручка увесистая, нрав горячий. Что не по ней — то в крик, а то и в рукоприкладство. Конечно, сказано в Писании: женщину надо держать в ежовых рукавицах, да, видать, не родился еще еж для Клемане. Вот и сейчас она влетела в спальню и быстро-быстро о чем-то заверещала. Хорошо, Козьма до сих пор не понимает французского языка, а Клемане почти не говорит по-русски. Так что пусть себе верещит, вреда нет. Но сожительница вдруг хватает Сол-датёнкова за рукав: «Кузя! — Это единственное слово, которое она хорошо выговаривает по-русски. — Месье жандарм!»
Солдатёнков хмурится: неужто и она про жандарма узнала?
«Кузя! — лопочет Клемане. — Деньга хватай, саквояж кидай! Цок-цок и чух-чух! — Она яростно прицокивает языком и пыхтит, изображая езду на лошади и урчанье паровоза. И вдруг утихает и выговаривает совершенно внятно: — Я готова!»
Козьма, хохоча, плюхается в кресло — он тоже готов! И как только он не сошел с ума от этой фурии? Надо же выдумать: цок-цок и чух-чух! Но вот ведь и неугомонная Клемане предлагает ему уехать. Сговорились все, что ли?! Да и не выход это! Ну увезет он свою тайную любовницу за границу, в Москве-то другие тайны останутся…
«Успокойся, Клёма! — рявкает Солдатёнков. — Никаких чух-чух! Денег много, на всех мусьёв жандармов хватит. Хотя, конечно, обезопаситься придется. Запишу тебя в купеческий Реестр и положу сто пятьдесят тысяч. Будешь купчихой второй гильдии Клемансой Карловной, вдовой моего покойного французского друга Дюпуи. Пока ты «парижская мамзель», нам неосвященная связь — лыко в строку. А коли ты вдова друга — так почтенная женщина. Куплю тебе отдельный дом. — Козьма хватает листок бумаги с карандашом и рисует два домика. Под одним старательно пишет «Кузя», под другим «Клёма». — Отдельную диспозицию занимать будешь. Поняла?»
Клемане хватает листок, соединяет оба домика жирной линией и пририсовывает сердечко. «Лямур, лямур!» — звонко верещит она и кидается целовать своего Кузю. Вот и поговори с такой!..
Хорошо, что к обеду надо ехать в лавку. На Ильинке в Гостином Дворе Солдатёнков уж два десятка лет снимал небольшое двухэтажное помещение. Верх занимал сам: читал отчеты, сверял закладные, накладывал резолюции. Низ отвел управляющему, с его счетами и бумагами. Современные купцы между собой хвастаются: один для своей конторы целый этаж снимает, другой вообще отдельный дом строит. И чего выставляются? Все равно больше, чем он в своей двухэтажной лавочке, не заработают!
Козьма Терентьевич тихонько открыл дверь в комнату управляющего. Иван Ильич Барышев стоял возле конторки и строчил что-то. Солдатёнков залюбовался — ишь, как лихо перо движется, аж повизгивает. Он-то сам хоть школ не кончал, у батюшкиного писаря училсц, но всегда любил смотреть, как грамотные люди расторопно работают. Помнится, как радовался Солдатёнков, когда племянник его, Василий, поступил в Московский университет. Правда, после окончания юридического факультета тот купеческими делами заниматься не пожелал — поступил на службу в Петербурге, но дослужился ведь до действительного статского советника, а этот чин потомственное дворянство дает. Так что знай Солдатёнковых! Хотя и жаль: некому продолжить купеческую династию. Но наплевать — Козьма Солдатёнков на рынке столько лет, что сам себе династия. Да и что роптать? Бог послал помощника. Иван Барышев после смерти матери крошечным мальцом попал к нему в дом. Козьма определил его в коммерческое училище, потом послал учиться на Московскую Биржу. И не прогадал: в свои 28 лет Барышев — отличный управляющий, финансист от Бога. И богатства солдатёнковские блестяще приумножает.
Увидев хозяина, Иван Ильич оторвался от записей.
«Что пишешь? — поинтересовался Козьма. — Отчет по Кренгольмской мануфактуре или новый роман? Я первые главы твоего «Мануфактур-советника» прочел. Забавно наша жизнь купеческая описана. И рассказ твой новый прочел. Хорошо, что ты с Антоном Чеховым дружишь, он хоть и молод совсем, но уже свой слог имеет. И ты старайся, но об отчетах не забывай. Романы — не хлеб, ты ж не Тургенев».
«Не жалуете вы Ивана Сергеевича», — прогудел Барышев. Солдатёнков прокашлялся: «А я жаловал. В доме привечал, на дачу в Кунцево возил, долги платил не единожды. И знаешь, как великий писатель русскому купцу отплатил? Персонажем своего романа «Новь» меня вывел — Капитоном Голушкиным. Портрет написал: «рябой, со свиными глазками, дурковатый, избалованный». И еще не постеснялся припечатать: мол, Голушкин (читай Солдатёнков) «никакой в торговых делах сообразительности не имел», а «популярность была его главной страстью: греми, мол, Голушкин, по всему свету». Вот как выставил меня друг Иван Сергеевич! Впору в суд идти было на защиту честного имени!»
Барышев присвистнул: «Повезло Тургеневу, а мне — нет! Меня вот в суд вызывают. А претензия — самая смехотворная: будто я в своих фельетонах русских купцов оскорбляю. А я в «Московском листке» чистую правду написал о том, что откупщик-миллионщик, купец Бенар-даки, пристроивший дочь за французского посла, а сына в высшее общество, начинал куда как скромнее — переносил по грязи на своей спине офицеров в каком-то захолустном городишке западного края. А приятель его, тоже, видно, из греков, купец Алфераки, мыл прежде офицерских лошадей. И вот теперь купцы эти на меня жалобу настрочили!»
Солдатёнков усмехнулся в усы: хороши русские купцы Бенардаки-Алфераки… Но все же от знакомства с судейскими Барышеву поостеречься следует. Может, зря он подарил ему в прошлом году газету1 «Московский листок»? Но ведь у парня явный литературный талант, уж как приложит в своих фельетонах — берегись. Псевдоним взял «Мясницкий», потому как на Мясницкой улице живет. А романы, пьесы и повести подписывает «Николай Ильич Пастухов». Разные издательства его на части рвут, так почему бы ему собственную газету не заиметь? Солдатёнков может себе позволить даже газеты дарить. К тому же Барышев ему не чужой человек. Козьма Терентьевич вздохнул: ох, кажется, пришло время — надо сказать…
«Ты, Ванюша, взрослый уже… Свою газету имеешь… Свои дела делаешь… Я тебе во всем и завсегда помощником буду. Ты ведь мне не чужой, ты мне — сын… Настоящий, родной…»
Солдатёнков вдруг всхлипнул. Иван подскочил и робко погладил ему руку: «Не убивайтесь, Козьма Терентьевич! Тятенька то есть… Я давно все знаю. И вашу особую доброту каждый день ощущаю. Мне еще в детстве нянька Никитишна про то сказала, но молчать велела. Неужто я не понимаю: я — ваш позор!»
«Что ты говоришь?! — ахнул Солдатёнков. — Не смей! Я каждую твою статью читаю как Библию. Ты — моя гордость! А матушка твоя моей любовью была. Купеческая невеста-раскрасавица. Да только не моя, а другого. Так ее упрямый родитель решил. Но она, душенька моя, по-другому перерешила — меня выбрала. А как узнала, что в тягости, сказалась родителю, что поедет, мол, по монастырям помолиться перед свадьбой. Я за ней отправился. Ты, Ваня, на постоялом дворе и родился. Я тебя забрал, а красавица моя в ближайшем монастыре больной сказалась и отлежалась там. В Москву вернулась, а родитель уж под венец тащит. Погубил ее старый упрямец, и года она с постылым мужем не прожила, умерла с тоски. Один ты у меня и остался. Как умел я тебя растил, но открыться не мог. Пришлось бы честное имя моей душеньки опозорить. А я на то пойти не могу. И запомни, Ваня: ты — г сын моего друга-пайщика Ильи Петровича Барышева и жены его Софьи. Так тебя и по церковным книгам записали. На том, ежели что, и в суде и в полиции стой. Ни к чему им знать нашу семейную подноготную!»
Домой на Мясницкую Солдатёнков отправился умиротворенный. Всю жизнь он ломал голову, как Ивану правду открыть, а оказалось легко и просто. Пусть будет пухом земля покойной няньке Никитишне, надо бы за упокой ее души в Рогожскую церковь вклад внести. А уж за свою бывшую любовь-то Козьма каждые три месяца по монастырям подводы посылает…
Вернувшись домой, купец только шапку снял, перекреститься даже не успел, как подбежал Большаков: «Козьма Терентьич, тебя уж скоро час жандармский полковник дожидается!»
Солдатёнков фыркнул: началось! Но форс держать следует, и потому подмигнул родичу: «Коньячку бы!»
Большаков достал заветный графинчик. Хозяин опрокинул рюмочку, вытер усы и степенно пошел в гостиную. Там на антикварном, обитой синим бархатом диване времен Марии-Антуанетты сидел, раскинувшись как у себя дома, высокий жандармский чин. «Видно, разговор особый будет, раз не местного городового прислали!» — пронеслось в голове у Солдатёнкова. Пришлось поклониться пониже: «Простите, что заставил ждать, ваше высокоблагородие!» Благородие только недовольно очи поднял: «Прохлаждаетесь, ваше степенство!» — «Еще раз прошенья просим! — елейно прожурчал Солдатёнков. — Дела, дела…»
«О них и поговорить хочу! — Жандарм великодушно указал хозяину на кресло. — Да вы садитесь, почтеннейший!» Солдатёнков выдавил улыбочку: «Мы и постоять можем, не больших чинов!»]
«То и верно — не больших! — улыбаясь, согласился гость и вдруг, выпучив глаза, заорал на купца. — А что себе позволяете?! Думаете, мы не помним, как вы с изгнанником Герценом дружбу водили, неразрешенные статьи чахоточного Белинского печатали? Преступнику Чернышевскому деньгами помогали? А на «Русскую мысль» кто средства переводит? Это же злостно либеральный журнал! Сам обер-прокурор синода Победоносцев называет его тяжелой артиллерией, расшатывающей устои общества. Это же — крамола, а вы неблагонадежным становитесь!»
Солдатёнков поскреб в бороде: «Многие на ту «Мысль» деньги дают, выгодное издание. А я ведь издательским делом балуюсь. Мы, купцы, ваше высокородие, о выгоде радеем. Только о ней! Ни о каких неблагонадежных мыслях и знать не знаем. Я книги издаю классические: «Истории» университетских профессоров Грановского и Ключевского, труды зарубежных философов и экономистов Юма и Смита. Я перевод сочинений Шекспира и «Илиады» Гомера субсидировал. За то меня в 1867 году почетным членом Общества любителей русской словесности избрали, а потом и в попечительский совет Московского университета. Да разве я только на «Русскую мысль» деньги даю? На мои пожертвования выходили самые что ни на есть благонадежные издания: журнал «Вестник промышленности», газета «Москва», в которой редактором Иван Аксаков, сын нашего замечательного писателя Сергея Тимофеевича, любимца самого императора. Уж Иван Сергеич — сама благонадежность, славянофил!»
Жандарм вскочил: «Овечкой-то не прикидывайтесь! А кто первым крамольный стих Некрасова «Человек и гражданин» напечатал? А сочинения опального поэта Полежаева? А «Отцы и дети» Тургенева? А кто в коронационное время в театре демарш учинил? Это ли благонадежность, любезнейший?! Разве можно быть в вас уверенным? Приходится приглядывать, ваши тайные мыслишки наружу выводить!»
Солдатёнков в ярости стиснул кулаки: «Не утруждайтесь, ваше высокородие, я сам вам свои тайные замыслы поведаю! Мечтаю я сделать картинную галерею не хуже, чем у купца Третьякова. И библиотеку собрать такую, чтоб не стыдно было Румянцевскому музею завещать. Еще хочу построить ремесленное прядильно-ткацкое училище, чтоб там ребята профессию получали. Знаю ведь, как нужны специалисты. Я ведь, ваше высокородие, еще в 1857 году вместе с бароном Кнопом и братьями Хлудовыми основал Кренгольмскую текстильную мануфактуру, первую в России по науке оснащенную. Мы тогда без спецов мучились, пришлось из Европы выписывать. А теперь у меня еще Цинделевская, Даниловская, Никольская фабрики мануфактуры — самые известные по стране. Всем им русские специалисты нужны! Еще хочу, чтобы водкой россияне захлебываться перестали, потому и Трехгорное пивоваренное товарищество открыл и о новых пивных заводах думаю. Неужто это все крамола?! — Купец поднял на жандарма разъяренный взгляд. — Да, еще одна тайная мыслишка имеется — построить больницу, оснастить ее по последнему слову техники и положить капитал на ее счет. Пусть все лечатся бесплатно без различия званий, сословий и религий!»
Язвительный голос жандарма прервал его излияния: «Конечно, если денег девать некуда, можно и нищету лечить!» Солдатёнков хрипло вздохнул: «Нужно! И лечить и образовывать… Или это тоже — тайная крамола?!»
И, сверкнув глазами, купец вышел из гостиной.
Ночью он опять не спал. Ворочался, думал. Наутро, чтобы отвлечься, начал просматривать рукописи, представленные для издания, и наткнулся на лекции профессора Ильи Янжула. Тот развивал теорию знаменитого американского миллионера-филантропа Эндрю Карнеги об ответственности богатства. Солдатёнков ахнул: вот даже в далеких Северо-Американских Штатах уже понимают, что богатство — не проклятие, а закономерность развития. Каждый может и должен быть богат. Но каждый богач должен помнить об общественном благе и своими деньгами служить людям. Разве не так живет он, Солдатёнков?! Школы, детские приюты, богадельни, стипендии студентам, помощь художникам, актерам, писателям — ради этого стоит работать. И пес с ней, со слежкой!..
Еще два десятилетия «московский Медичи» работал и приумножал свои богатства. И что удивительно, никогда уже полиция к нему не цеплялась. Больше того, власти пожаловали ему титул коммерции советника и четыре ордена: Станислава двух степеней, Анны 2-й степени и Владимира 4-й степени — редкий случай для простого купца-промышленника. А за вклад в искусство и образование Солдатёнков в 1895 году стал действительным членом Академии художеств в Петербурге — событие вообще небывалое! Все больше времени он проводил на старой даче в Кунцеве, там же в отдаленном домике близ оранжереи проживала и незабвенная Клемане. Весна 1901 года встретила восьмидесятитрехлетнего Козьму Терентьевича бурным цветением. Он часто гулял по окрестностям, простудился, но от помощи «неумех докторов» отказывался. 19 мая его не стало. А ведь, казалось, ничто не предвещало конца — еще накануне вечером купец бродил по комнатам, ворча и гася новомодные электрические лампочки, чтоб деньги не «сжигались зазря». Экономил… Зато в своем завещании Козьма Терентьевич Солдатёнков оставил почти 3 миллиона рублей на нужды города. По его завещанию были построены ремесленное училище на Донской улице и больница его имени, вскоре после революции переименованная в Боткинскую. Никто и никогда из русских купцов не отличался таким размахом благотворительности. Знай Солдатёнкова! Он всегда гнул свою линию, ничьим приказам не покорялся, ни на кого не оглядывался. Что сам решал, то и делал. Недаром в некрологе о нем написали: «И миллионы покорив, не покорился миллионам».
Что до знаменитой художественной коллекции, то она отошла городу, ее шедевры вошли в собрание Третьяковки, редкие книги пополнили Румянцевскую (ныне Российскую государственную) библиотеку. Да и дому Солдатёнкова пришлось послужить Отечеству. В годы войны в нем располагалась Ставка Верховного главнокомандующего. А теперь там приемная министра обороны.