ТРАДИЦИИ ЗОНЫ

ТРАДИЦИИ ЗОНЫ

Старшина внутренней службы Марк Куперман слыл опытным кинологом, умело обучал и водил собак. При этом, в нарушение многочисленных правил, уставов и наставлений, любил крепко выпить и демонстрировать окружающим свои неистощимые способности к разным юморным проделкам. Неглупый, хитрый и жадный, он любил погулять за чужой счет. Всегда начинал с «пары капель», но остановиться не мог и на второй поллитровке, сопровождая свой загул отборной матерщиной, пошлыми анекдотами и шутками в натуре.

Его любимым развлечением была дрессировка крыс, недостатка которых в зоне никогда не было. Особого успеха он достиг с хорошо откормленной, здоровенной самкой по кличке «Катерина». Подпаивал ее самогонкой с валерьянкой, одевал на шею петлю и на длинном поводке водил по корпусу.

— Ищи! — показывал ей на постах, где несли службу новобранцы. — Бери след!… Взять его! Фас!…

Иногда даже сопровождал заключенных. Эффект от такого необычного конвоирования всегда оказывался поразительным. Зеки боялись «Катю» больше, чем самых крупных и свирепых псов. Ну, а женщины, те, вообще, летали по воздуху, завидев темно-серое, остромордое животное с длинным хвостом.

Как-то раз, при обыске в женской камере, корпусной никак не мог поднять с нар аферистку Зотову. Сварливая и наглая, желая спровоцировать небольшой «кипешь», совсем нагая лежала под одеялом и на все требования подняться и выйти из камеры отвечала трехколенными проклятиями, посылая всех прочь, далеко и надолго. И тут очень кстати вмешался Куперман:

— Добрый день вашей хате. Кто тут хозяйка? Подымайся, принимай гостей как полагается, а то мы и обидеться можем. Правда, Катя?

И посадил крысу на живот Зотовой.

— Не лапай! — процедила та, пытаясь смахнуть с себя некий груз.

Но нащупав нечто волосатое и живое, открыла глаза и, как ящерица, вздрогнула всем телом. Взлетела вверх, трахнулась головой о второй ярус металлических лежаков, выскочила из камеры в чем мать родила с визгом, напоминающим сирены «скорой помощи», милиции и пожарной охраны одновременно.

* * *

Унитаз тюремной камеры, куда вода стекает из обычного крана, и есть пресловутая современная параша. Это место предназначается и для мытья посуды, стирки белья да и всего остального, что связано с водой и телом. Но все эти помывки требуют особой собранности и аккуратности. Случайно упавший в унитаз предмет повседневного обихода представляет собой серьезную опасность для оплошавшего узника. Он тут же становится «законтаченным», так сказать, связанным со средой петухов и чертей — самыми униженными, чуть не прокаженными заключенными, дном уголовного мира.

Естественно, этого все панически боятся, не желая пополнять ряды «опущенных» и бесправных. Ну, а здесь уже поневоле напрашивается классическая аксиома, гласящая, что от трагического до комического всего один шаг.

В 198-й камере седьмого поста вместе с квартирными ворами, несовершеннолетними Колей, Павликом и Григорием, находился и взрослый зек Федор Пинежко. Его «подсадили» как старшего, для контроля и сдерживания непредсказуемых выбрыков малолеток. Такая «рассадка», в общем-то, обычна и даже обязательна для всех следственных изоляторов.

Пинежко впервые привлекался к уголовной ответственности за кражи государственного имущества и не имел достаточного опыта тюремной жизни, как, впрочем, и его подопечные. Но кое-что из воровских традиций они уже знали. Каждый понемногу. Так и сидели в ожидании суда, приговора либо амнистии, развлекаясь анекдотами, загадками и щелчками по лбу. Роковую нехватку соответствующих знаний они ощутили лишь тогда, когда у Николая упала в унитаз кружка, в которой для всех заваривался чай. Это насторожило сокамерников, но не остановило. Желание поскорее испить долгожданного чифиря, то есть низкосортного цейлонского чая, полученного на месячную отоварку, взяло верх. Кружку почистили мелом, хорошо промыли, высушили, залили водой и самодельным электрокипятильником приготовили чифирь. Изрядно взбодрив себя крепким, терпким напитком, повели нелицеприятную беседу.

— Нехорошо как-то, — сокрушался Пинежко, — кружка побывала в параше.

— И законтачилась, — добавил Николай.

— Все законтачились, — подправил Павел.

— Если кто узнает, слух пойдет по тюрьме в момент, как брехня по селу. А потом по зоне. «Опустят» каждого из нас, — резюмировал Григорий.

Соратники, сплоченные общей бедой, задумались и взгрустнули. Первым, как и подобает «пахану» хаты, принял решение Федор. Постучал в дверную форточку, именуемую корюшкой, подозвал контролера и чистосердечно сознался о произошедшем конфузе.

— Это надо пить мыло, — на полном серьезе пробасил ветеран СИЗО, старший прапорщик Радецкий.

— Может, не надо?

— Надо, Федя, надо.

— Сколько?

— Ну, хотя бы полкуска на одного. Это если употреблять туалетное, а хозяйственного, к примеру, может, и одного куска на всю шару хватить. Иначе не расконтачитесь. Сам понимаешь, традиции нельзя нарушать, всем вам светит колония, а там спросят, строго спросят и с каждого, — не моргнув глазом убедительно закончил Радецкий.

Хлопнул «кормушкой» и отошел от дверей, давясь от хохота. А ошарашенные сокамерники, получив авторитетное разъяснение и детальный инструктаж, приступили к неприятной трапезе.

К концу дня постепенно иссяк весь месячный запас мыла 198-й камеры седьмого поста. Что было дальше, легко представить…

* * *

В столярном цехе производственных мастерских на распиловочном станке работал заключенный хозяйственной обслуги Миша Цитранели. Все свои два года, вынесенные судом за попытку изнасилования престарелой женщины, он хорошо и добросовестно трудился, однако даже отличными производственными показателями и примерным, робким поведением не смог смыть с себя непрестижной, грязной в воровском мире статьи и клейма «петуха», приобретенного еще на первом месяце своего заключения. Таким и вышел на свободу.

В учреждении сразу же возник и обострился вопрос его замены. Никто из заключенных не соглашался работать на станке «опущенного». Начальник хозяйственно-интендантского отдела майор Чирко пытался убедить одного из них, в прошлом столяра-краснодеревщика, некого Строева:

— Так что, говоришь, не будешь даже прикасаться к станку?

— Не буду.

— А кто будет?

— Никто не будет.

— Так что, руками вкалывать будете? Ручной пилой хотите тягаться?

— Так точно, куда нам деваться, ручниками придется возиться.

— Ну, хрен с тобой, я морочиться с вами не собираюсь. Одного за другим отправлю на этап, а в колонии вам быстро мозги вправят.

— Да нет, гражданин майор, — замялся Строев, — погодите, не горячитесь. Мы не то, чтобы все в отказ, просто традиции соблюдаем. Тюрьма есть тюрьма, сами знаете.

— Ну, ладно, не тяни кота за хвост, Ваши условия?

— Понимаете, этот станок надо бы расконтачить, кому-то на нем малость поработать.

— Кому именно?

— Да кому-то из ваших, одним словом, из вольных людей. Можно и сотрудникам.

— Что, и я подойду?

— Да кто угодно.

— Долго работать?

— Да нет, пару минут, только на виду у всех, так сказать, при свидетелях.

Чирко зло выругался, подошел к станку и крикнул на весь цех:

— Братва, внимание! Всем смотреть на меня. Первый и последний раз показываю, как пользоваться этой машиной.

Включил рубильник, поднял с земли первую попавшуюся доску и пропустил через пилу, разрезав на две равные части. Отбросил в сторону, обвел испытывающим взглядом всех присутствующих и спросил:

— Этого достаточно?

— Вполне!… Добро!… Полный порядок!… — одобрительно гудел весь цех.

* * *

Игривая среда арестантов и узников очень своеобразно реагирует на обвинение и даже подозрение в гомосексуализме. Довольно болезненно и агрессивно, принимая за оскорбление даже совсем случайные обстоятельства, которые только намекают на половые изъяны.

Однажды в следственный изолятор доставили очередную партию книг, журналов, газет и настольных игр, которые предназначались для спецконтингента. Зарубежные детективы и фантастика, свежие еженедельники, новенькие шахматы, шашки и домино не могли не заинтересовать и не удовлетворить вкусы даже самых привередливых заключенных. Но молодой и неопытный старший инспектор по социальной работе с осужденными лейтенант внутренней службы Питковский не учел одной существенной мелочи. Разноцветные шашки делились не на черные и белые, как обычно, а на коричневых и голубых. Это отличие, которое каждый свободный гражданин даже бы не заметил, чуть не спровоцировало бунт и коллективную голодовку в местном остроге.

— Ты что мне подсунул?! — трепетал толстыми губами рассвирепевший вор, «пахан» камеры Василий Рубцов. — Я на свободе с тебя три шкуры спущу!..

— Какие мне шашки дали, такие я и раздаю, — оправдывался растерянный библиотекарь хозобслуги.

— Так ты и передай замполиту, если он педераст, то пусть сам играет с тобой в эти йо… шашки!…

Подобная реакция повторялась почти в каждой камере. Голубые шашки бросали в лицо библиотекарю, выбрасывали за решетку в режимный двор, забивали ими унитазы и канализацию. К тому же посыпались письменные и устные жалобы на администрацию учреждения, которая, мол, сознательно унижает честь и достоинство морально устойчивых, принципиальных узников.

А одно коллективное письмо, адресованное директору фабрики пластмасс, где изготовлялись злополучные шашки, начиналось словами:

«Уважаемые козлы и педерасты!

Мы, подследственные и осужденные учреждения ОВ…, убедительно советуем Вам прекратить выпуск своей родной, голубой продукции и переоборудовать весь завод под птицефабрику. Развести там петухов и кукарекать с ними с самого утра и до позднего вечера…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.