КУЛЬТ ЗВЁЗД БЫЛ ВСЕГДА
КУЛЬТ ЗВЁЗД БЫЛ ВСЕГДА
Преклонение перед музыкальными дивами старо, как мир. С тех пор как существуют оперные театры и концерты, у публики всегда были не только безгранично любимые, но и боготворимые фавориты. Особое восхищение вызывали певцы и певицы, что нередко принимало истерические формы и ни в чём не уступало культу сегодняшних звёзд. Одной из таких звёзд первой величины был известный всей Европе итальянский кастрат Фаринелли (1705–1782), чья легендарная слава дожила и до сегодняшних дней; драма его жизни даже послужила основой сценария фильма (1994). Когда он впервые выступил в Лондоне, одна леди так бурно выражала свой восторг, что едва не лишилась сознания, всеобщее мнение было: «Фаринелли — это бог!»
Обожествлялись также такие оперные примадонны, как Мария Малибран (1808–1836) или «шведский соловей» Йенни Линд (1820–1887), дебютом которой в Копенгагене мужская часть слушателей была так восхищена, что впряглась в карету певицы и дотащила её до гостиницы.
Среди инструменталистов надо в первую очередь выделить пианистов и скрипачей, которых публика почитала прямо-таки коленопреклонённо, несмотря на их экстравагантные выходки и причуды. Самые известные примеры — венгр Ференц Лист (1811–1886), признанный всей Европой «король рояля», и итальянский скрипач Никколо Паганини, (1782–1840), который не только своим виртуозным искусством, но и экстравагантным обликом приводил публику в состояние транса, став культовой фигурой на всём континенте.
К тем счастливцам, кому довелось «вживую» увидеть и услышать «дьявольского скрипача», принадлежал поэт Генрих Гейне. Его отчёт о концерте Паганини в Гамбургском городском театре в июне 1830 года яркими красками воспроизводит картину всеобщего восторга, какой Паганини вызывал везде, где бы ни выступал:
«Если уж средь беда дня, под зелёными кронами гамбургского Юнгфернштига, Паганини производил впечатление чего-то сказочного и необычайно странного, то как же поразил меня его зловеще-живописный облик вечером на концерте! Концерт давали в гамбургском Театре комедии, и любители музыки заранее набились туда в таком количестве, что мне с большим трудом удалось добыть себе местечко около оркестра. Хотя был почтовый день, в ложах первого яруса присутствовали все просвещённые представители торгового мира, весь олимп банкиров и прочих миллионеров — богов кофе и сахара, вместе с их толстыми богинями. В зале царила молитвенная тишина. Все взгляды были устремлены на сцену. Все уши приготовились слушать. Мой сосед, старый торговец мехами, вынул из своих ушей грязную вату, собираясь как можно полнее вобрать в себя драгоценные звуки, за которые он отвалил два талера. Наконец на эстраде появилась тёмная фигура, словно вынырнувшая из преисподней. Это был Паганини во всём чёрном — вероятно, такие одеяния предписывалось адским этикетом при дворе Прозерпины. Чёрные панталоны самым жалким образом свисали с его тощих ног. Длинные руки казались ещё длиннее, когда, держа в одной руке скрипку, а в другой — опущенный книзу смычок и почти касаясь ими пола, он отвешивал публике свои необычные поклоны. В угловатых движениях его тела было что-то жутковато деревянное и в то же время настолько шутовское и животное, что эти поклоны невольно вызывали смех; но его лицо, казавшееся при ярком свете ламп ещё более мертвенно бледным, выражало такую мольбу, такое тупое смирение, что смех умолкал, подавленный невыносимой жалостью. У кого научился он этим поклонам, у автомата или у собаки? И что выражали его глаза? Был ли это умоляющий взгляд смертельно больного человека, или за всем этим скрывалась насмешка хитрого скряги? И кем был он сам? Живым человеком, который, подобно умирающему гладиатору, в предсмертной агонии на подмостках искусства старается позабавить публику своими последними судорогами? Или восставшим из гроба мертвецом, вампиром со скрипкой в руках, жаждущим высосать если не кровь из нашего сердца, то, во всяком случае, деньги из нашего кошелька? Такие вопросы теснились в наших головах, пока Паганини без устали отвешивал свои поклоны. Но подобные мысли сразу исчезли, когда этот потрясающий музыкант прижал скрипку к подбородку и начал играть…» («Флорентийские ночи»).