ИВАН КРАМСКОЙ
ИВАН КРАМСКОЙ
Лев Толстой не раз советовал начинающим литераторам прежде всего обрести «твердое жизнепонимание — веру». Великий писатель с годами постиг неодолимую силу убежденности. Он ведал, что вера и талант способны сдвинуть горы. Создать роман, сочинить симфонию, написать картину.
Надо только научиться видеть и понимать свое время.
Любить народ, Родину.
Это была ясно осознанная мощь мировидения, неодолимая энергия в постижении тайн бытия.
Она, эта вера, придавала крылатость фантазии романиста, позволявшей проникать в бездну былого, осязать с небывалой остротой свет и тени настоящего и заглядывать в грядущее.
Художник Иван Крамской в своем портрете отразил кряжистую неохватность человеческой громады Льва Толстого…
Прочно сидит на простом стуле автор «Войны и мира». Тонкая, тщедушная деревянная спинка кажется былинкой рядом с могучим, полным неуемных сил писателем. Бородатый. По-крестьянски расчесаны на пробор черные, чуть тронутые сединой волосы. Чистый, упрямый лоб.
Еле заметна трепетная жилка у правого виска — знак постоянного напряжения.
Плотно сдвинуты мохнатые брови. У самого переносья глубокая морщина — след тяжких раздумий. Но всмотритесь в глаза.
Вам не страшно от этого светлого, спокойного, все пронизывающего взора, способного, кажется, постичь все?
В нем скрыто всевластие разума…
Лицо его далеко не красиво, ничем особо не приметно, скорее обыденно. Толстой внешне вовсе не похож на именитого графа, владельца большого имения. Скорее он напоминает крепкого, хозяйственного мужика.
И если бы не еле заметный отложной воротник и манжеты белоснежной рубахи да своеобразная свободно сидящая на могутном торсе блуза, то, встретив его на проселке, трудно, пожалуй, было бы догадаться, что перед тобою — гений земли русской.
Чем больше вглядываешься в портрет, тем все больше осознаешь неуловимую сложность граней характера этого человека.
Предполагаешь, сколько житейского опыта, знания, умения запоминать и обобщать виденное включал в себя строй души Толстого.
Недаром очень многие робели при встрече с ним. Хотя он был достаточно прост и обходителен.
Но эти глаза…
Крамской взял сознательно тот немудреный, спокойный фон, соответствующий одежде, сведя колорит к самым основным, коренным, земляным цветам, дабы подчеркнуть особую, почти нечеловеческую силу этих, казалось, холодных, испытующих и в то же время со скрытой лукавинкой глаз.
Живописцу удалось выразить магнетическую власть всепроникающего взора писателя.
Все, все на полотне приводит нас к глазам — центру картины.
Даже бегущие складки блузы будто стремятся туда, к этим черным колдовским зрачкам, словно буравящим тебя насквозь.
Белый тонкий ободок манжеты. Еле видна массивная рука, покоящаяся на колене. Статична поза. Но, как тетива натянутого лука, звенит сама атмосфера холста. Так грандиозна личность модели, что ей будто тесно в золотой раме.
Покатые, широкие плечи сообщают нам о тайной удали, о сокровенных соках, бродящих в жилах писателя.
Несмотря на скромность одеяния Толстого на картине, невольно представляешь себе его в другом облачении и вовсе на другом фоне, в ином интерьере.
Но суть все равно остается одной. Это ни на миг не прекращающаяся работа души.
Бессонная.
Колоссальная собранность. Борьба с самим собой.
И прежде всего неутолимое, вечное, не сравнимое ни с чем желание рассказать, рассказать людям, поделиться с ними тем, что разрывает, томит его сердце, о чем он не может молчать и хочет поведать человечеству ту правду, которую пытается постичь.
Портрет писателя Л. Н. Толстого. Фрагмент.
Самое поразительное в портрете — ощутимые, хотя и глубоко скрытые, тайные сомнения, владеющие моделью. Вечное, непрекращающееся, — несмотря на славу и успехи, — терзающее душу самоиспытание.
И как результат столь сложного процесса — великая в своей доступности и столь понятная миллионам людей литература.
Живописец на какое-то время будто забыл о себе.
Он глядел и слушал, подвергая все внутренней проверке.
И с каждым днем все более проникался влиянием Толстого. Но это было непросто.
Крамской был похож по складу на Базарова из тургеневских «Отцов и детей». Он далеко не сразу поддался.
Вот строки, говорящие об очень многом:
«Граф Толстой, которого я писал, — интересный человек, даже удивительный. Я провел с ним несколько дней и, признаюсь, был все время в возбужденном состоянии даже. На гения смахивает.
Вспомните «базаровские» интонации. Скепсис разночинца, таланта из народа, прежде всего верящего в свою звезду, в свой опыт. Вот что слышится в короткой фразе «на гения смахивает».
Но, кроме личного обаяния писателя, Крамской не мог забыть, что перед ним прежде всего не граф, не владелец Ясной Поляны, не Павел Петрович Кирсанов из «Отцов и детей», а автор только что изданной эпопеи «Война и мир».
Он зрел в уверенном, невозмутимом человеке, позирующем ему, создателя сотен, тысяч живых образов, детей его гениального воображения. Иван Николаевич Крамской зачитывался страницами великого романа. Его потрясал прежде всего размах фантазии Толстого, способного одним пером сотворить нежный, трепетный, чистый облик Наташи Ростовой, простодушный и честный характер Пьера Безухова и рядом отчаянную фигуру Долохова, холодный, эгоистичный, лживый, но и очаровательный и тем более отталкивающий образ Элен Безуховой…
Потрясало, как это вдруг совершенно неожиданно возникали рядом с исторически огромными и славными монументами великого Кутузова, Багратиона — маленький, тщедушный, но непоколебимый в своей правде Платон Каратаев или храбрый и благородный капитан Тушин.
Портрет писателя Л. Н. Толстого.
Все это было почти непостижимо по охвату, по подвигу созидания. Крамской как живописец отлично понимал, что значит написать подобную фреску, в которой, казалось, вмещался весь мир.
Ведь гигантские панорамы Аустерлица или Бородинского сражения никак не могли идти в сравнение с батальными картинами даже самых первоклассных мастеров живописи. В батальных полотнах был лишь блистательный театр, со сверкающими взрывами, стонущими ранеными и победоносными полководцами. У Толстого была сама жизнь.
Непостижимая и в то же время неотвратимая, как цепь логически возникающих случайностей.
Неумолимых, как сама история рода людского.
Сын письмоводителя из Богучара, дитя своего времени, Иван Николаевич Крамской впитал в себя страстные слова Белинского и Добролюбова. Он стремился открыть в искусстве новь, победить рутину. Ведь это им сказано:
«Нужен голос, громко, как труба, провозглашающий, что без идеи нет искусства, но в то же время, и еще более того, без живописи — живой и разительной — картины нет, а есть благие намерения, и только».
Крамской почувствовал в созданиях Толстого поистине живопись слова. Мир огромный, полный до края страданием и радостью, слезами и смехом, светом и тьмой.
И поэтому, когда судьба столкнула его с самим писателем, некоторый ледок предвзятости к личности графа был сломан.
Крамской был потрясен этой встречей.
Уже много позже он пишет Толстому:
«О чем бы речь ни шла, Ваше суждение поражало своеобразной точкой зрения. Сначала это производило впечатление парадокса, но чем дальше я знакомился, тем все больше и больше открывал центральные пункты, и под конец я перед собою видел в первый раз редкое явление: развитие, культуру и цельный характер, без рефлексов».
Обратите внимание на язык и ход мыслей Ивана Николаевича. Это был художник недюжинного ума, способный понять и осмыслить самые сложные проявления жизни.
И, думается, напрасно тщатся эстеты, что пытаются превратить живописца-гражданина Крамского в некоего мастера-провинциала, якобы ограниченного и отставшего от передовых веяний Запада. Пустое занятие.
Неутешное горе.
Сам культурный слой тогдашней России, общение с крупнейшими поэтами, музыкантами, прозаиками, ныне обладающими мировым признанием, помогали художнику обрести то своеобычное миропонимание — основательное, широкое.
Хотелось бы посоветовать почитать письма Крамского.
Они о многом поведают.
Иван Крамской создал шедевр, ничуть не уступающий европейскому портрету XIX века.
Более того, думается, как и портрет Достоевского работы Василия Перова, так и портрет Мусоргского, изображенный Ильей Репиным, эти холсты — бесценный вклад в сокровищницу мировой цивилизации.
Современники высоко оценили «Портрет JI. Н. Толстого».
Стасов, как всегда эмоционально, воскликнул:
«Крамской… дал тут на свет лучшее свое создание, и то, что так долго ему не давалось, тут вдруг у него очутилось и взяло такую могучую, неожиданную ноту, какую встречаешь у капитальнейших портретистов XVII века». Очевидно, Стасов имел в виду классиков европейской живописи.
История создания «Портрета JI. Н. Толстого» не так проста. Если вы помните о трагической судьбе молодого блестящего живописца Федора Васильева, бесконечно талантливого, смертельно больного, — Крамской все время привечал Федора Васильева, помогал ему. В 1873 году Васильев находился на излечении в Крыму и очень нуждался. Средств на жизнь не было.
Крамской предложил Третьякову написать портрет JI. Н. Толстого для галереи, а гонорар переслать Васильеву. В ту пору он со своими друзьями Иваном Шишкиным и Константином Савицким снимал дачу близ станции Козловка-3асека, всего в пяти верстах от Ясной Поляны.
Однако замыслу Крамского судьба поставила препоны.
Лев Толстой ответил решительным отказом.
Позже состоялась длительная, весьма мучительная для живописца беседа.
В конце концов граф «уговорился».
С одним немаловажным условием, — что будут написаны два портрета. Один из вариантов останется в Ясной Поляне. Дилемма нелегкая. Но надо было спасать жизнь Федора Васильева.
Н. А. Некрасов в период «Последних песен»
Такова мера благородства Крамского.
Высокие этические нормы весьма естественны в художественной среде той поры.
Надо напомнить, что Павел Михайлович Третьяков не приобретал в галерею повторения, даже авторские. Так что перед Иваном Николаевичем встала почти уникальная по трудности цель — создать одновременно два разных портрета.
Одинаково качественных.
И Крамской с блеском выполнил эту задачу.
В пору создания портрета, летом 1873 года, Лев Толстой уже размышлял об «Анне Карениной», был полон ее образами.
Возможно, и в его беседах с Крамским проскальзывала сюжетная канва, тема романа.
Известно, что мимо глаза Толстого ничего не проходило даром.
Так, в «Анне Карениной» возникает художник Михайлов, в чем-то схожий с Крамским, «одним из диких новых людей… вольнодумцем».
Писатель весьма дружелюбно создает облик живописца, которому удается воспроизвести «душевное выражение» героини романа.
Все это подчеркивает близость взаимного общения художника и писателя. И если начало его было для Крамского обидным, то время и такт Толстого, а главное, художническое умение и глубина Крамского сблизили их.
Это подчеркивает любопытная деталь.
Софья Андреевна пишет мужу в октябре 1885 года из Москвы в Ясную Поляну:
«Сейчас только был Крамской и очень жалел, что тебя не застал. Такие люди — это как свет блеснет среди мрака и тьмы… Вот умен-то и все* понимает…»
Лучшей аттестации трудно было дождаться.
Ровно через десять лет после создания «Портрета Л. Н. Толстого» Крамской пишет «Неизвестную», картину, вызвавшую много кривотолков и споров. Ретивые перья находили некий глубокий, скрытый смысл в этом полотне, называя «Неизвестную» «исчадием больших городов».
Боюсь навлечь на себя гнев специалистов, поддерживающих ныне эту странную точку зрения, но думается, что весь публицистический пафос подобных оценок абсолютно не находит пластического подтверждения в полотне Крамского. Более того, мне представляется, что образ женщины полон достоинства. Он поистине чудесен. В нем нет ни на йоту намека на вульгарность или «дурной тон». Недаром Павел Михайлович Третьяков, охлаждая пыл одного из ниспровергателей картины, писал ему: «Насчет Крамского оговорюсь (речь идет о «Неизвестной». -И. Д.)… в этом много прекрасного».
Неизвестная.
Картина рисует нам облик привлекательной, гордой и независимой женщины, внимательно, немного свысока взирающей на пеструю столичную карусель. Что-то привлекло ее взгляд.
Невский проспект.
В зимней розоватой мгле уходит вдаль бесконечная анфилада домов. Строгие линии архитектуры Аничкова дворца.
Мороз.
Солнцу не удается пробить петербургскую дымку. И в этом колдовски мерцающем свете перед нами возникает силуэт обаятельной дамы.
Черты лица глядятся будто сквозь вуаль холодного полутона.
Это придает образу особую мягкость и очарование. Дама восседает в коляске.
Она чуть откинулась на кожаное сиденье.
Синий бархатный костюм.
Элегантная шапочка с пушистым страусовым пером. Сам строгий абрис ее фигуры.
Тонкая моделировка черт лица — все необычайно деликатно и любовно выписано.
Причем здесь «исчадие»?
Что же касается оценок современников, история искусств знает несметное число самых чудовищных несоответствий.
Вовсе не проводя никаких параллелей, позволю себе вспомнить нелепейший случай, постигший обаятельную «Олимпию», которая изображала очаровательную Викторину Меран — натурщицу Эдуарда Мане.
Поклонники Салона, сбесившиеся буржуа, окрестили ее, «дамкой гориллы».
Та же участь ожидала милейшую, прелестную «Жанну Самари» Огюста Ренуара, которую буквально испачкали словесной грязью.
Ну и что?
Лихие борзописцы ушли в небытие, а образы, созданные Э. Мане и О. Ренуаром, — признанные шедевры, ставшие хрестоматийными.
Таковы закономерные странности поступательного развития мирового искусства.
Самое комичное во всей истории с «Неизвестной», что шум, поднятый тогда в печати, абсолютно нелеп. Полотно Ивана Николаевича Крамского по манере письма классично. Образ молодой дамы наглядно прекрасен.
И все же… Парадокс, происшедший с «Неизвестной», заключается в том, что холст навлек на себя ярость не своим исполнением, но ложными схемами и недостойными соображениями, вовсе не приличествующими художественной критике.
Вы сейчас прочтете строки, написанные Иваном Николаевичем Крамским ровно сто лет тому назад.
Совпадения… Но они очень часто бывают в истории искусств.
«Жаль мне очень и глубоко огорчительно, что в печати русской нет голоса, который раздавался бы в пользу настоящего искусства, но раздавался бы так, чтобы мы, его слабые адепты, чувствовали, что горизонты говорящего… гораздо шире наших собственных».
Не забудьте, что эти слова адресованы самому Владимиру Стасову. Вот как накипело на сердце у Крамского, что он в обстоятельном, глубоком, в высшей степени корректном письме дал понять большому критику, что он, Стасов, не смог ответить на ряд очень важных и принципиальных вопросов, которые поставило само время.
Очевидно поэтому Иван Николаевич имел право высказать Стасову столь горькую истину…
… Задумайтесь, как звучат слова Ивана Крамского сегодня.
