ВАЛЕНТИН СЕРОВ
ВАЛЕНТИН СЕРОВ
На наших глазах, очевидно,
неумолимо совершается эволюция
в искусстве. Никакими
искусственными мерами, ни
борьбой, ни поощрениями
излюбленного жанра уже нельзя
повернуть искусство к
прискучившим мотивам. Никакие
опасения за кажущееся падение
искусства никого не пугают.
И. Репин
«Дорогие сестры, это мое последнее письмо, может быть. Вся Франция на дорогах, бежит — пешком, на велосипедах, даже на похоронных дрогах — до того давление немцев велико. Мы окружены справа, слева и с севера, я думаю — я буду расстреляна как довольно пожившая. Что же Россия не приходит к нам на помощь?.. Шум адский со всех сторон. Это конец света. Прощайте. Мари».
Это письмо из Парижа пришло в Москву. Оно кружило по Скандинавии и попало к адресату лишь в июне 1940 года.
Кто автор этого письма?
Кто эта женщина?
Мари — это «Девушка, освещенная солнцем», так хорошо знакомая нам и любимая нами, задумчивая и немного грустная девушка Маша, написанная Валентином Александровичем Серовым летом 1888 года.
Полвека отделяет мирные погожие июньские дни в русском имении Домотканове, когда молодой, еще не известный художник усердно писал портрет юной Маши Симонович, от тех пахнущих гарью дней, когда Мария Яковлевна Львова-Симонович писала письмо к сестрам в Россию. Как драматичны и велики перемены в истории Земли и в судьбах людей за эти пятьдесят лет!
Думается, что история создания Серовым изумительной картины «Девушка, освещенная солнцем», судьба скромной русской девушки Маши и ее семьи, так много сделавших доброго автору шедевра, — история замечательная и говорящая о многом.
Шестьдесят лет хранила у себя Мария Львова, как самое дорогое, письма и рисунки Валентина Серова — хранила как святую память о России, о днях юности, о счастье.
За несколько недель до второй мировой войны, будто предчувствуя неминуемую беду и желая сохранить для Родины эти реликвии, она посылает, из Парижа в адрес Третьяковской галереи этот бесценный дар.
Вот одно из писем юного Серова к Маше:
«13 апреля 1879 года, Москва.
Маша!
Когда ты была в Москве, не правда ли, ты нашла во мне перемену, перемена эта та, что прежде я недолюбливал девочек… они мне все не нравились. Ты вот да Надя (Лелю не знаю) первая простая девочка, с которой можно говорить по душе, хотя я видел вас мало…
Мне бы очень хотелось быть часто у вас — мы бы много прочитали хороших вещей и подружились уж как следует. Живу я, как и прежде, занятия идут обычным порядком, рисую довольно много и с охотой, и если теперь поеду с художником Репиным в деревню, то за лето сделаю огромные успехи.
Видел портреты ваши, довольно худы, у тебя рот немного крив, только ты не обижайся этому.
Извини, что так размашисто. В. Серов».
Это письмо интересно тем, что все названные в нем — и художник Илья Репин, и девочки Маша, Надя Симонович и Леля Трубникова — пройдут через всю жизнь Валентина Серова: будут помогать ему, спорить с ним, любить…
… Никому из грубых надзирателей мюнхенской фольксшуле не приходило в голову, что маленький русский, Серов, принятый в школу осенью 1872 года, вот уже второй год, несмотря на их строгий надзор, живет в своем таинственном и удивительном мире. Для них он просто средний ученик, не очень прилежный и порой угрюмый, которого приходится наказывать за нерадивость и рассеянность.
Часто на уроках Тоша, так прозвали мальчика, забывался и глядел в окно, где за черными острыми крышами домов жалким клочком мерцало чужое небо.
Он мечтал о широких лугах, о веселых ветрах, о резвых лошадях, о ярком, добром небе России.
Грубый окрик, а порой удар линейкой возвращали его из мира грез на грешную землю.
Девушка, освещенная солнцем.
Лишь длинными вечерами, в тесном и полутемном номере гостиницы, вздрагивая от неведомых шорохов, мальчик оставался наедине со своими мечтами.
Он мечтал… и рисовал. В рисунках Тоша вспоминал все, что ему было дорого.
Белые странички больших альбомов заполняли острые, недетские кроки.
И когда поздно ночью мать возвращалась домой с концерта или из оперы, она нередко заставала сынишку уснувшим над рисунком.
Детство Валентина сложилось трагично. Шестилетний малыш теряет отца — Александра Николаевича Серова, замечательного русского композитора. Мать, Валентина Семеновна, любя музыку, оставляет мальчика на руках друзей и уезжает за рубеж продолжать занятия композицией.
Лишь через два года знакомые привозят Тошу к матери в Мюнхен.
Мир музыки, владевший всеми помыслами Валентины Семеновны, не мог целиком заслонить от ее внимания необычайное дарование сына, и она принимает решение везти Тошу в Париж к Репину, которого близко знала. Так и встретились на Монмартре девятилетний Серов и тридцатилетний, уже признанный художник.
Ежедневно маленький Тоша взбирается на мансарду к Илье Ефимовичу Репину и там, в его мастерской, штудирует гипсы, пишет натюрморты.
А придя домой, рисует, рисует безудержно огромный мир, который его окружает.
У него нет друзей-сверстников, и он растет дичком.
Бесконечной вереницей тянутся дни, заполненные рисованием и живописью.
С недетской энергией преодолевает юный Серов трудности школы. Вот что вспоминает о тех днях Репин:
«В мастерской он казался старше лет на десять… Его беспощадность в ломке не совсем верных, законченных уже им деталей приводила меня в восхищение: я любовался зарождающимся Геркулесом в искусстве. Да, это была натура!»
Геркулес. Эти слова написаны о мальчике десяти лет.
Мать радовалась успехам сына. В редкие дни, когда она была свободна от занятий музыкой, Тоша водил ее по музеям Парижа.
Заросший пруд. Домотканово.
Наступило лето 1875 года, и судьба переносит юного Серова с берегов Сены в Россию.
«Серов рос не по дням, а по часам», — рассказывал друзьям Виктор Васнецов об успехах молодого художника. Репин, его любимый учитель, у которого он работал в мастерской и жил последние годы на правах члена семьи, однажды, разглядывая этюд, написанный при нем с натуры, сказал:
«Ну, Антон, пора поступать в Академию» (Антон — это Валентин, Валентоша, Тоша — Антоша).
Пятнадцатилетнего Серова в порядке исключения зачисляют вольнослушателем в класс к учителю Репина и Сурикова — Павлу Петровичу Чистякову.
«Ученики — это котята, брошенные в воду: кто потонет, а кто выплывет, — часто говаривал Чистяков. — Выплывают немногие, но уж если выплывут — живучи будут».
Молодой Серов поплыл сразу, и своим, особым стилем.
Павел Петрович позже не раз повторял, что он не встречал такой одаренности, какая отпущена была природой Серову. И рисунок, и колорит, и композиция — все было у ученика в превосходной степени.
В Академии юноша крепко сдружился с академистами Врубелем и Дервизом, они рисовали и писали вместе и стали неразлучными.
Вскоре Антон познакомил их с семьей своей тетушки Аделаиды Семеновны Симонович. Каждую субботу, чуть темнело, друзья спешили на Кирочную улицу, где их ждали рисование, стихи, музыка и старые знакомые — сестры Маша и Надя Симонович и их подруга Оля Трубникова.
Судьбе было угодно крепко связать жизни этих молодых людей. Владимир Дервиз вскоре женится на Надежде. В этом доме начнется роман Валентина Серова с Ольгой, который после ряда трудных лет приведет их к счастливому браку.
Михаил Врубель влюбился в Машу.
В работах Врубеля есть отражение этого увлечения — Тамара в иллюстрациях к «Демону». В рисунках переданы поэтичные черты Машиного характера. Потом он звал Машу ехать с ним в Киев, но мать не отпустила ее…
Будь иначе, мы не познакомились бы с серовской «Девушкой, освещенной солнцем».
Девочка с персиками.
Академия с ее рутиной опостылела Серову. Из нее ушли его лучшие друзья Врубель и Дервиз, с которыми он провел столько дней в трудах и поисках.
С их уходом распалось их знаменитое акварельное трио.
Серов сдает научные предметы за весь курс и получает диплом, и кажется, всего небольшое усилие отделяет его от конкурсной картины, но… академическая работа перестала быть желанной, и все чаще приходит ему мысль:
«А что, если ее к черту послать?»
Правда, он бесконечно благодарен Чистякову за его школу, но в стенах Академии, где, по словам Репина, «трудно вывести этих крепко вцепившихся клопов старого», молодому Серову нечего было больше делать.
Он едет к своей невесте в Одессу, куда вскоре приезжает Врубель. Серов обрадован встречей с другом.
Весной 1887 года Серов посетил Италию.
«Милая моя Леля, — пишет он невесте. — Да, да, да. Мы в Венеции, представь».
И дальше, восторженно отзываясь о художниках Ренессанса, об их творениях, говорит:
«Я хочу таким быть — беззаботным, в нынешнем веке пишут все тяжелое, ничего отрадного. Я хочу, хочу отрадного, и буду писать только отрадное».
По словам Серова, эта весна была «весной сердца», самой счастливой порой его жизни.
Художнику открылся новый мир гармонии, и он сразу перешагнул порог, недоступный многим, порог, за которым живет сама красота. Он вдруг что-то понял и, откинув все наносное, школярское, обрел самого себя.
И когда поезд примчал его с берегов Адриатики на берега речушки В ори — в Абрамцево, по-новому, с невероятной остротой ощутил он свежесть русской природы, чарующие краски северного края, прелесть любимой родины.
Он пишет свой первый шедевр — портрет Верочки Мамонтовой «Девочку с персиками».
Домотканово.
В тени деревьев прохладно и тихо. Птицы приумолкли в часы зноя, зато бойкие кузнечики немилосердно трещали вокруг. Но эти звуки не мешали Серову.
Портрет художника К. А. Коровина.
Художник был очарован природой, игрой солнечных бликов, юностью девушки, ее чистотой. Юноша был наполнен ощущением красоты и свежести, и все это рождало в нем какую-то непонятную тревогу и грусть.
Почему? Ему было трудно ответить на этот вопрос.
И он писал, писал иступленно.
Вот что рассказывает модель Серова — Маша, позировавшая ему в парке усадьбы Домотканово:
«Помнится, Серов взял полотно, на котором было уже что-то начато, не то чей-то заброшенный портрет, не то какой-то пейзаж, перевернув его вниз головой, другого полотна у него под рукой не было.
«Тут будем писать», — сказал он.
Усаживая с наибольшей точностью на скамье под деревом, он руководил мной в постановке головы, никогда ничего не произнося, а только показывая рукой в воздухе со своего места, как на полмиллиметра надо подвинуть голову туда или сюда, поднять или опустить.
Вообще он никогда ничего не говорил, как будто находился перед гипсом, мы оба чувствовали, что разговор или даже произнесенное какое-нибудь слово уже не только меняет выражение лица, но перемещает его в пространстве и выбивает нас обоих из того созидательного настроения, в котором он находился, которое подготовлял заранее, которое я ясно чувствовала и берегла, а он сохранял его для выполнения той трудной задачи творчества, когда человек находится на высоте его.
Он все писал — я все сидела.
Часы, дни, недели летели, вот уже начался третий месяц позирования… да, я просидела три месяца!
И я со спокойной совестью сбежала в Петербург.
Только теперь, на расстоянии пятидесяти лет, в спокойной старости, можно делать анализ чувств, нас так волновавших. Время молодости, чувства бессознательные, но можно сказать почти наверное, что было некоторое увлечение с обеих сторон».
Занималась заря, когда Серов пришел домой.
Он проводил Машу на станцию.
Мокрый от росы, брел по седой траве.
Утренний холод заставлял зябко ежиться.
Небо было сумрачно и пустынно, лишь в неведомой бездне мерцала одинокая звезда.
Он вошел в парк и побрел по аллее.
Кругом была тишина и свежесть.
На душе у Серова было грустно и одиноко. Казалось, он отдал самое дорогое, что у него было.
Отдал без остатка.
Так родилась «Девушка, освещенная солнцем».
… Мало кто в истории русского искусства получил такое категорическое признание с первой своей выставки, как Серов.
«Впечатление, которое произвела восьмая по счету периодическая выставка, — вспоминает Грабарь, — не поддается описанию. Впервые… особенно ясно стало, что есть не один Репин, а и Серов».
Правда, не обошлось и без ворчания.
Старый, маститый художник Владимир Маковский пришел в невероятную ярость оттого, что «сам Третьяков» купил у молодого Серова «Девушку, освещенную солнцем».
В состоянии шока он восклицает:
«С каких пор, Павел Михайлович, вы стали прививать вашей галерее сифилис?»
Именно о такого рода блюстителях искусства писал Репин:
«…Блестящий талант совсем ослепил наших академиков: старики потеряли последние крохи зрения, а вместе с этим и последние крохи своего авторитета у молодежи. Рутинеры торжествуют свое убожество».
Иной, менее крепкий талант, чем Серов, захлебнулся бы в море похвал.
Но молодой художник встретил по-своему, по-серовски, поток восторгов — работой, ученьем, трудом.
Любимым его изречением было.
«Надо знать ремесло, рукомесло, тогда с пути не со-бьешься».
И Серов великим трудом стремился достичь простоты. Серов, пожалуй, был один из тех русских художников, которые оказались достойными требований, предъявляемых к современникам Крамским:
«Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется справедливым, чтобы художник был одним из наиболее образованных и развитых людей своего времени, он обязан не только знать, на какой точке стоит теперь развитие, но иметь мнение по всем вопросам, волнующим лучших представителей общества, мнения, идущие дальше и глубже тех, что господствуют в данный момент, да вдобавок иметь определенные симпатии к разным категориям жизненных явлений».
… Биарриц. Поздняя осень. В океане шторм, ветер гонит огромные волны, пляжи пустынны, давно опустели и виллы богачей. Курорт безлюден.
Лишь одна из роскошных дач не покинута владельцами. Миллионеры — супруги Цейтлин — не могут уехать. Не могут, несмотря на неотложные дела: ведь портрет хозяйки виллы, М. С. Цейтлин, пишет сам Серов.
Все нервничают, томятся, но портрет «не идет».
«Да, кажется, я больше не выдержу близости океана — он меня сломил и душу издергал, надо бежать, — пишет Серов жене. — Портрет тоже (вечная история) не слушается, а от него зависит отъезд… Ты мне все говоришь, что я счастливый… Не чувствую я его и не ощущаю».
Двадцать тысяч франков за портрет. 1910 год — вершина славы художника, любящая жена, чудесные дети, и нет счастья.
Серов, как никто до него из русских художников, знал мир буржуа.
Поэтому его «деловые» портреты с небывалой остротой раскрывают души портретируемых, как бы искусно они ни прикрывали свое «я».
И несмотря на то, что «у Серова писаться опасно», несмотря на то, что из-за его откровенности за ним ходит молва ужасного, невоспитанного человека, отбоя от заказов нет.
Серов становится первым портретистом России.
Но ни в позолоченных интерьерах княжеских особняков, ни на фешенебельных раутах московских меценатов — нигде и никогда не покидала художника забота о завтрашнем дне, о хлебе насущном.
Он писал портреты мучительно долго, часто по 70–90 сеансов, и поэтому постоянно не вылезал из долгов.
И когда приступ болезни свалил Серова и юристы начали составлять завещание, они были поражены. Кроме красок, кистей да одномесячного жалованья в Училище живописи, завещать семье художнику было нечего.
Надменные сановники, модные адвокаты, дегенеративные русские баре, стареющие светские львицы — вся эта напомаженная, раздушенная публика, себялюбивая и честолюбивая, подобно стае птиц, слеталась на яркий огонь таланта Серова.
Похищение Европы.
Один из учеников Серова, Николай Павлович Ульянов, писал:
«Чтобы приобрести известность, Серов поступает «в общее пользование», принимает заказы от «всяких» людей… напрягает силы, берет даже «в гору».
Наступает кабала портретиста, кабала до самой смерти».
Старомодный купеческий дом с мезонином в Большом Знаменском переулке. Здесь снимает квартиру семья Серовых.
В просторном зале мастерская. На мольберте очередное полотно — огромный портрет Марии Николаевны Ермоловой. Правда, обычно художник писал портреты вне дома и лишь некоторые привозил и заканчивал в студии.
Серов не любил развешивать дома картины. Во всей большой квартире висело на стенах три произведения: акварель Бенуа, рисунок Сомова и зимний пейзаж Серова — родное Домотканово. В этом доме в гостях у Серова бывали К. Коровин, А. Бенуа, П. Кончаловский, М. Врубель, Ф. Шаляпин.
Гостила у Серовых и наша старая знакомая — Маша. Она вышла замуж за врача Львова и бывала наездами в Москве.
По вечерам после чая в большой гостиной разгорались споры. А поспорить было о чем.
В искусстве происходили жаркие битвы.
Многое было неясно. Художник Бакст пишет:
«В общем, все немного сбиты, стащили старых идолов с пьедесталов, новых не решаются поставить и бродят вокруг чего-то, что-то чувствуют, а нащупать не могут!»
Новые идолы. Сезанн, Ван Гог, Матисс…
Матисс. Серов говорит о нем в письме к жене из Парижа: «Хотя и чувствую в нем талант и благородство, но все же радости не дает, и странно, все другое зато делается чем-то скучным — тут можно попризадуматься».
«Можно попризадуматься» — эти слова пишет художник с мировым именем.
Но в этом был весь Серов. Весной 1907 года Серов вместе с Бакстом путешествует по Греции.
Портрет актрисы М. Н. Ермоловой.
«Акрополь, — пишет Серов жене, — нечто прямо невероятное. Никакие картины, никакие фотографии не в силах передать этого удивительного ощущения от света, легкого ветра, белизны мраморов, за которыми виден залив».
Теплые ветры Эгейского моря навеяли много идей, много новых тем. Вот одна из них.
Могучий Зевс, если верить мифу, без памяти влюбился в юную прекрасную Европу, дочь финикийского царя Агенора, и решил ее похитить.
Он превратился в быка и вплавь задумал доставить возлюбленную на остров Крит.
Родилось прелестное полотно «Похищение Европы».
А за ним — «Одиссей и Навзикая», пронизанное солнцем и светом.
Поиски простоты, более обобщенных решений, повышенная декоративность — это был ответ Серова на вопрос, куда идти.
… В районе бульвара Инвалидов парижские извозчики запомнили любопытного пассажира.
Каждое утро, рано-рано, невзирая на погоду, он появлялся у их стоянки со свежей красной розой в зубах, брал извозчика и ехал в Лувр. Судя по большому альбому, который он носил под мышкой, это был художник.
Он был добр, хорошо платил.
Художнику легко работалось в Париже. Он вспоминал здесь свою юность, много бродил по музеям, забывая о портретной заказной кабале, копировал, рисовал.
Много энергии, времени, сил отдал Серов созданию театрального занавеса для постановки в дягилевском театре «Шехеразады». В нем он продолжает поиски новых, оригинальных декоративных решений. Тогда же им написано полотно «Ида Рубинштейн».
Художник непрестанно рисует с натуры. Для этого он ежедневно посещает улицу Нотр-Дам — студию Коларосси. Там в основном рисовала молодежь. Серов часто был недоволен своими рисунками и выдирал листы из альбома, выбрасывал их. Кто-то сказал ему:
— Вы бросаете кредитные билеты.
— Ну, какая я знаменитость! — ответил Серов. — Знаете, есть такой табак — «выше среднего». Вот я такой табак, не больше.
«Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?»
В Париже Серов часто встречается с Машей Львовой.
Как-то в небольшой компании они едут осенним серым днем в Шантильи. Долго гуляют по прекрасному парку этой бывшей резиденции Наполеона, любуются дивными рисунками Клуэ, дворцами. Серов и Маша бродили по осеннему лесу молча…
… Валентин Серов был по-настоящему образованный, интеллигентный художник, и, что самое главное, он был прогрессивно настроенный человек, ненавидевший пошлость, несправедливость, насилие. Его угнетала обязанность первого портретиста России — принимать заказы царского двора.
В 1900 году Серов заканчивал писать портрет Николая II. В зал дворца вошла царица. Она взглянула на портрет, на царя, взяла сухую кисть из ящика с красками и указала пораженному художнику:
«Тут слишком хорошо, здесь надо поднять, здесь опустить».
Кровь ударила в голову Серову, он взял из ящика палитру и, протянув ее царице, сказал:
«Так вы, ваше величество, лучше уж сами пишите… а я больше слуга покорный.
События 1905 года глубоко потрясли Серова.
«Даже его милый характер изменился круто, — вспоминает Репин, — он стал угрюм, резок, вспыльчив и нетерпим; особенно удивили всех его крайние политические убеждения, проявившиеся у него как-то вдруг. С ним потом этого вопроса избегали касаться».
Серов выходит из Академии художеств, навсегда отказывается выполнять заказы царского двора. На телеграмму с просьбой написать портрет царя отвечает короткой телеграммой:
«В этом доме я больше не работаю».
В 1910 году в Петербурге, на сцене Мариинского театра шел «Борис Годунов». Послушать оперу приехал царь.
Хор стал на колени, исполняя гимн. Федор Шаляпин, находившийся на сцене, пел с ним, стоя на коленях…
Через некоторое время, находясь в Монте-Карло, Шаляпин получил письмо. В него была вложена куча газетных вырезок о монархической демонстрации певца и короткая записка:
Портрет княгини О.К. Орловой.
«Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы».
И подпись: «Серов».
Вот что вспоминает дочь художника о том, как он реагировал на поступок Шаляпина:
«Помню, как папа ходил по комнате. Лицо его выражало страдание, рукою он все растирал себе грудь. «Как это могло случиться, — говорил папа, — что Федор Иванович, человек левых взглядов, друг Горького, мог так поступить. Видно, у нас в России служить можно только на карачках».
… Осенью 1911 года Серов приехал отдохнуть от московской суеты в Домотканово.
Русское раздолье радовало глаз, веселило душу. Художник бродил по дорогим сердцу аллеям старого парка, подолгу сидел там.
Погожие, теплые дни, осенний воздух развеяли хандру, и Серов был на редкость весел и добр. Он забыл о болезни сердца, омрачавшей его жизнь в последние годы.
Как-то добрым сентябрьским днем молодежь усадьбы затеяла игру в городки в старой липовой аллее.
Валентин Александрович решил тряхнуть стариной.
Он ловким ударом разбил один «город», другой.
Но внезапно, почувствовав боль в сердце, бросил биту…
В тот же день домоткановцы проводили его в Москву. В Москве его встретила мать.
«Как умер отец, расскажи» — были первые его слова.
Мать с тревогой посмотрела на него.
«Его бравурность меня смущает, — вспоминает Валентина Семеновна. — Он такой осторожный, такой мнительный — вдруг как будто переродился. Невольно вспоминается отец, собиравшийся накануне смерти в Индию. То же беспокойство, та же лихорадочность».
В ноябре Игорь Грабарь решил показать Серову новую экспозицию его работ в Третьяковской галерее. Вот что он пишет об этом памятном дне:
«Я никогда не забуду… как мы стояли с ним перед этим портретом — «Девушка, освещенная солнцем». Он долго стоял перед ней, пристально ее рассматривая и не говоря ни слова, потом махнул рукой и сказал не столько мне, сколько в пространство: «Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, сколько ни пыжился, ничего уж не вышло: тут весь выдохся».
Почти четверть века отделяло этот ноябрьский день от жаркого июньского дня, когда молодой художник писал Машу. На Серова глядела с портрета его юность. Юность, ставшая вечной.
Он невольно отвел глаза в сторону и увидел себя в стекле висевшей рядом картины — на него грустно взглянуло усталое лицо пожилого человека.
Холодное ноябрьское утро 1911 года.
Впереди обычный день, нагруженный до отказа.
Ждет у подъезда извозчик.
В особняке Щербатовой (портрет которой начал писать художник) раздался звонок телефона.
— Папа не может сегодня быть, — прозвучал по телефону мальчишеский голос.
— Но почему? Его ждет позировать княгиня?
Телефон помолчал с минуту, и, наконец, рыдающий голос промолвил:
«Он умер».
… А что сталось с Машей?
Она надолго пережила Серова. В 1955 году в Париже она скончалась.
Марии Яковлевне было девяносто лет.
