УРАЛ ТАНСЫКБАЕВ
УРАЛ ТАНСЫКБАЕВ
Ташкент. Неширокая улица. Одноэтажный дом…
В маленьком дворике нас приветливо встречает Урал Тан-сыкбаев — народный художник Советского Союза.
Он похож скорее не на академика живописи, а на декханина, всю жизнь работающего под открытым небом. Его крепкие, грубоватые руки, опаленное зноем лицо будто впитали все солнце Азии.
Румяный, веселый, он словно излучает это доброе солнечное тепло.
— С каждым годом у меня все больше любви к красоте природы родного Узбекистана, — говорит Тансыкбаев. — Всю жизнь я пытаюсь претворить эту свою любовь в пейзажах, стремлюсь воспроизвести в картинах изумительные, яркие краски Средней Азии…
В городе делаюсь больным, а как выеду на природу, руки сами тянутся к этюднику. Теперь на пленэр езжу на машине, а был помоложе, брал рюкзак и натирал на горбу мозоли. Тысячи километров исходил по любимым краям.
Колесил по степи. Лазал по горам.
Боже мой, сколько пыли! — улыбается живописец, протирая платком холст. — Все землетрясение натрясло. Вчера было шесть баллов.
Художник ставит на мольберт только что оконченный холст.
На фоне синих, лежащих в далекой дымке гор — огни большой стройки, леса, трубы.
Солнце село, и весь пейзаж погружен в золотисто-розовое марево.
«В новом есть своя удивительная красота. Десятки лет брожу по Узбекистану и не устаю удивляться постоянным переменам».
За окном мастерской в саду запела птица.
Художник замолчал, прислушался, улыбнулся:
«Люблю эту птицу. Она майной зовется. Как весна — запела майна. Народ привечает ее: вестник весны».
Мы вышли в сад. Поодаль от крыльца черные пеньки деревьев.
Здесь были вишни. Пять деревьев, — грустно говорит художник и вздыхает. — Я их давно посадил. Но вот пришлось вырубить в прошлом году, в апреле.
Поставили тут палатку и жили…
Да, землетрясение у нас в Ташкенте наделало дел. Трудно пришлось всем.
Я первое время без работы остался. Мастерская аварийная. Специалисты запретили в нее даже входить. Напугали.
А потом вроде бы привык, начал писать. Но все же трясло и трясло…
И тут друзья-москвичи позвали меня пожить, поработать в Дом творчества под Москву — в Сенеж.
Урал Тансыкбаевич ставит на мольберт пейзаж, написанный в Сенеже.
Осень. Золотые березы. Россия…
И снова мы слушаем, как поет что-то свое звонкое и веселое хлопотливая весенняя птица майна — дрозд.
— Я всегда считаю моей второй родиной Пензу, а ведь родился-то в Ташкенте, на берегу Салара.
В 1924 году посещал студию при Ташкентском музее искусств.
Преподавал тогда Николай Васильевич Розанов.
Я много писал, рисовал, мечтал увидеть полотна великих русских художников, смотрел и читал монографии, журналы.
Однажды в «Ниве» увидел прекрасную картину Горюшкина-Сорокопудова. Старая Русь предстала предо мною как живая… И вдруг узнаю, что он преподает в Пензе. Я был молод и, недолго думая, написал письмо в Пензу, а вслед за этим туда выехал.
Кочевье.
Никогда не забуду эту первую встречу.
Горюшкин-Сорокопудов был похож на старого генерала. Белые усы, борода, грозное выражение лица.
Своим видом он меня поначалу напугал. А на поверку оказался добрейшим человеком. Меня приняли, обласкали, устроили жилье. Столько внимания, столько заботы проявили, что трудно рассказать.
Бывало, стоишь в очереди за хлебом. Русские женщины приметят желтолицего скуластого паренька-инородца и уступят очередь.
Даже стыдно мне становилось — не заслужил.
Иван Силыч Горюшкин-Сорокопудов был истинный человек и художник.
Его девиз — «Главное — любить искусство и правду!»
И как он нам прививал эту любовь к истокам искусства! Учение у него как бы открыло для меня новый большой мир.
Иван Силыч говорил, что каждое истинное искусство должно быть национально.
И колорит искусство должно иметь национальный.
Время тогда — 20-е годы — было сложное, ребята разные. Одни взахлеб писали с натуры. Другие бросали живопись, говоря, что фотография победит искусство. Но я свято верил, что живопись бессмертна.
Горюшкин-Сорокопудов был учеником Репина, он любил Русь и прививал нам любовь к древней архитектуре, к костюмам. А когда я приехал домой в Узбекистан, то здесь, на родине, в Ташкенте, по-новому, глубже понял древнюю нашу узбекскую культуру, полюбил навсегда шедевры зодчества Самарканда, Бухары, познал всю мудрость народного творчества.
Пенза!
Никогда мне не забыть юные годы, наш молодой пыл, любовь к трудному, но бесконечно дорогому делу — живописи».
И опять тепло улыбается художник:
«Много я поездил да и сейчас не сижу на месте. Как-то приезжаю на Иссык-Куль к другу-рыбаку, он мне и говорит:
«Давай варить уху».
А я ему в шутку отвечаю:
«Я уху люблю, но только скучно рыбу чистить».
Рыбак усмехнулся, взял ведро с рыбой, позвал меня и пошел к берегу озера.
Утро Кайраккумской ГЭС. Фрагмент.
Высыпал рыбу, потер ее песком, ну и через несколько минут была она голая — без чешуи…
«Не тот много знает, кто много прожил, а тот, кто много видел», — так у нас говорят.
Бывало, остановишься переночевать в чайхане. Попьешь чай. Ночь наступит.
Посетители разойдутся, а чайханщик возьмет дутар.
Звезды. Тишина. А он играет, и отовсюду подходят на песню старики. Соберутся, сядут в кружок.
А чайханщик играет и поет.
Сижу очарованный. Незаметно летит время. Старики молча расходятся, а я остаюсь, жду рассвета.
«Очень люблю горы, — после небольшой паузы продолжает рассказ Урал Тансыкбаевич. — Ночевал как-то на высоте четырех с половиной тысяч метров. Или однажды в горах с геологами спали в спальных мешках на голых скалах.
Ребята смеются:
«Смотри, дед, ночью волки отгрызут тебе голову».
Ничего, жив остался. Попривык. Работал.
Бывало, захочешь помыться, вода — лед. Ополоснешь руки, а потом долго греешь их под мышками — так окоченеют, отогреешь — и снова писать…
Вот что такое горы!
Написал тогда целую горную сюиту, вы, наверное, видели ее на выставке в Академии художеств СССР, на Кропоткинской улице…
Горы… — мечтательно произносит живописец».
И снова пауза.
И снова задумывается о чем-то этот подвижный пожилой человек с молодыми теплыми, как спелая вишня, глазами.
— Я жадный, — говорит он. — Хочу все видеть и никогда досыта не нагляжусь. Поэтому очень не люблю ночами ездить: боюсь что-нибудь пропустить.
В поезде всегда стою у окна. Все гляжу и гляжу.
Так хочется все, все запомнить. Есть река Чу. Там целые поля тюльпанов — сказка.
Или соленые озера. В них соль высыхает и становится похожей на белоснежное кружево. А сколько там птиц — лебеди, утки, гуси!..
А как в пустыне красиво! Правда, трудно по ней ездить, вот придумали бы машину, чтобы могла легко ходить по песку.
А сейчас едешь пустыней, видишь, столб пыли стоит — значит, кто-то буксует, надо ехать выручать — таков закон.
Нет, все-таки это очень здорово — ходить по земле, видеть, любить ее. В природе нет ничего второстепенного — все главное.
Не хочу верить, что когда-нибудь не смогу отправиться в дорогу. Я мотаюсь по горам и степям, и в этом вечном движении моя страсть.
Но бывают минуты, когда сидишь в мастерской и размышляешь. Сидишь наедине со своими думами…
И вот тогда очень важно, чтобы тебя понимали и поддержали в твоих мечтах друзья и соратники.
… Я всегда с восхищением думаю о великих русских критиках Белинском, Стасове…
Как они любили, как понимали искусство и как умели вовремя прийти к художнику, композитору, поэту со словом напутствия, помощи!
Вспомним про отношения Стасова и Бородина, о роли великого критика в создании «Князя Игоря».
Не могу без трепета читать книги воспоминаний о «Могучей кучке», о Чернышевском, Добролюбове…
На днях еду в Бухару и в Карши — продолжить сбор материалов к юбилейной выставке.
Пора в путь.
Снова за дело.
