НИКОЛАЙ ИГНАТОВ
НИКОЛАЙ ИГНАТОВ
Тбилиси.
Утро.
Ласковое шафрановое ноябрьское солнце. Жемчужная дымка над городом.
Проспект Руставели. Сиреневая паутина теней на серой замше асфальта. Шорох бронзовых листьев.
Осень.
Сквозь густое кружево платанов рвутся шустрые солнечные блики.
Они взбираются по мощным торсам кариатид, карабкаются по ювелирной вязи мавританских орнаментов, застревают в барочных завитушках, взлетают по гладким бетонным стенам модернистских зданий, прыгают на лакированные спины автомашин…
Тоннель перехода.
Гулкий перестук шагов. Ступени. Праздничная колоннада. Арки. Винтовой нарядный пандус станции воздушной канатной дороги. Выход на площадку.
Откуда-то сверху, из сияющей бездны вдруг вываливается красно-желтый вагончик. Веселые, оживленные пассажиры покидают пеструю ладью.
Зазвенело большое колесо.
Что-то зарокотало, и вмиг… под нами дома, дома, дворы.
Убежала стройная башенка вокзала. Поплыли сизые дымы. Промелькнула серебряная колокольня. Далеко-далеко внизу — гостиница «Иверия», копошатся люди, движутся автомобили.
Это неспешное парение над городом незабываемо. Тбилиси, подобный огромной чаше, будто покрыт эмалью, в которой тонкими линиями обозначены улицы, переулки, проспекты.
Парение, полет…
В эти минуты как-то необычайно ярко начинаешь чувствовать, понимать этот ни с чем не сравнимый город. Ведь мы проплываем рядом, совсем рядом с узорными террасами, черепичными крышами, балконами.
Видим растворенные окна домов. Цветы. Играющих детей. Голубей, кувыркающихся в воздухе рядом с нами. Видим вечную, неумирающую жизнь.
Город раскрывает нам свои теплые ладони. Еще миг, последнее вздрагивание стальной лодки.
Мы у цели.
Гора Мтацминда. Каменный барьер. В голубой дали внизу крыши, крыши, крыши… Высота.
Рядом, стремглав рассекая воздух, проносятся острокрылые стрижи.
Гудит, гудит, как гигантская раковина, Тбилиси, поблескивая всеми цветами радуги. Плывут легкие, как перышки, облака, окутывают верхушку телебашни.
Звенит лазоревая высь осеннего неба. Широко, просторно раскинулись белые крылья новых кварталов столицы Грузии.
Тают в лиловой дали горы. Узорной лентой вьется Кура. Скользят по крышам фиолетовые прозрачные тени.
Зал приемов в здании верхней станции фуникулера на горе Мтацминде. Большой, светлый. Во всю стену напротив огромного окна — роспись «Посвящение Пиросмани», работа грузинского художника Николая Игнатова.
«Посвящение Пиросмани».
Шестьдесят квадратных метров живописи. Гигантский труд. Стоцветное марево.
Словно само солнце пришло в гости к художнику и расцветило немую стену. Заставило роспись заговорить, запеть, засиять всеми колерами спектра.
Но во всем этом буйстве, безудержном пиршестве красок, в кажущемся на первый взгляд случайным потоке стихии цветописи есть камертон — тонкий, своеобычный, определяющий лейтмотив грандиозного холста.
Посвящение Пиросмани. Фрагмент.
Букет фиалок.
Да, маленький букет фиалок в руках у веселого мальчишки-подростка.
Он принес их, принес целую корзинку и, мило улыбаясь, предлагает нам. Фиалки…
Символ весны, нежности, чистоты, надежды. «Посвящение» все пронизано фиалковой свежестью. Фиолетовые, сиреневые, лиловые кодеры вкупе с бирюзовыми, лазурными, синими, сапфировыми, голубыми, лазоревыми и другими холодными тонами создают неповторимую основу величественной полифонии.
И когда этому прозрачному миру мечты и небесных цветов вторят теплые, горячие краски земли — жаркая охра, сиена, густая умбра, звонкие золотые, оранжевые, червонные, багряные, розовые, пурпуровые, желтые, рубиновые, изумрудные, алые — пылающие цвета земной плоти, тогда мы словно слышим все голоса этого поистине космического хора поющих красок.
Вслушайтесь в мнимое беззвучие цвета.
Вглядитесь…
Еще миг, и вашего слуха достигнет музыка старого Тбилиси. Вы услышите сонное бормотание Куры. Зазывное, немудреное, то грустное, то веселое пение шарманки. Крик петуха. Тихую мелодию свирели. Гортанные звуки песни загулявших кинто в широких шароварах и лихо заломленных фуражках.
Звонкий голос молота, бьющего по наковальне.
Лепет влюбленных, шорох листьев в садах.
Глухой стук падающих спелых плодов. Цокот копыт по древней мостовой, скрежет мельничного колеса и ропот белопенных потоков, свергающихся с гор, визг ржавых уключин и глухой говор бубна.
Вот заскрипела половица, вздохнула старая дверь, лязгнул железный замок, застучали каблучки по булыжнику, раздался звук поцелуя, тихий смех.
Плеск весел. Звон стаканов. Шум застолья.
И снова, и снова протяжный голос органи — шарманки, которая то всхлипнет, то зарыдает, то захохочет. Этому завораживающему ритму подчиняется расходящееся кругами кольцевое движение света, цвета, звука.
Недаром шарманщиков четверо. Они-то и создают широкое стереофоническое звучание холста. Им вторят барабан-доли, свирель-саламури, бубен-дайра, скрипка, зурна, дудуки…
Посвящение Пиросмани. Фрагмент.
И снова до нас доносятся крики продавцов мацони, угольщиков. Ворчит, крякает, шумит Шайтан-базар.
Поют, поют девушки, и снова журчит, журчит Кура. Вечная музыка жизни, прекрасной, сладкой и горькой. Грохочут огромные винные бочки. Стонет ишак.
Тихо, тихо потрескивает нагар на десятках горящих свечей.
И над всем этим многоголосьем, перекрывая крики горластых торгашей и духанщиков, над всем этим царством пестрых звуков мы все явственней слышим тихий, тихий стук сердца доброго Нико Пиросмани — мудреца и ребенка, самого нищего и самого богатого человека в старой Грузии, одинокого художника, этого Диогена Тбилиси начала двадцатого века, поэта, любившего людей, презиравшего роскошь и бесконечно ценившего свободу.
Его муза, светлая, наивная, не знала лжи.
Бездомный бродяга, дитя Кахетии, он познал всю горечь нищеты, но все же не было человека более счастливого, чем Нико.
Ведь он владел безраздельно всем этим чудным и страшным миром, полным мрака и слез, света и радости. Творец и мыслитель, Пиросмани забывал все, когда наступал желанный миг и он натягивал на подрамник кусок обыкновенной черной клеенки. Тогда свершалось чудо.
В какие-то считанные часы из глянцевитого мрака и тьмы клеенки на свет являлись люди и звери, сияло солнце, звучали песни. Словом, во всем сверкании и убожестве, во всей веселости и безотрадности перед нами представал славный и жестокий старый Тбилиси со своими тучными князьями и поджарыми кинто, краснолицыми духанщиками и веселыми девицами из Ортачала, милыми и наивными оленями и цыплятами, медведями и жирафами.
Мы не видим лица Пиросмани.
Но его тощая спина, острые лопатки бедняка говорят нам все.
Нико пишет свой шедевр — «Девочку с шаром».
И эта маленькая картина словно озаряет весь этот тесный, мощенный булыгой, крытый черепицей, пропахший потом и все же благословенный мир простых людей труда.
Посвящение Пиросмани. Фрагмент.
Это они, взяв в руки свечи, славят подвиг мастера Пиросмани. Славят художника, окружив и взяв его под защиту. Рядом с Нико свежий хлеб — шоти пури. Лук. Живая рыба — цоцхали. Кувшин — доки — с вином. Скромный обед, а порою и ужин, и завтрак нищего живописца.
Магический дар поэтической кисти Николая Игнатова заставляет забыть, что вы находитесь всего лишь в большом банкетном зале, что ноги ваши стоят на лакированном паркете.
Вы смотрите, смотрите неотрывно на холст — и вдруг какая-то неведомая сила отрывает вас от паркета, поднимает, и мы летим, парим над старым городом. Под нами проплывают горбатые узкие переулочки Майдана, мы зрим десятки, сотни людей, работающих, поющих, гуляющих, и вслед за нами летит вихревая, то заунывная, то зажигательная песня шарманки. Немудреная, бесконечно простая, задушевная.
Талант Игнатова превратил нас в невидимок, и мы свободно парим над городом, то почти ступая на розовую черепицу крыш так близко, что физически ощущаем запахи, шумы, говор города, то взлетая высоко, и тогда под нами стремительно несет свои воды Кура, бушует Шайтан-базар, скачут белые кони, мчатся куда-то жених и невеста, бежит по туго натянутому канату молодой парень.
То вдруг, воспрянув к самому небу, мы чуть не задеваем сияющий серп молодого месяца, и под нами проплывают залитые призрачным светом буграстые долины.
Ощущение полета, свободного, раскованного, делает нас участниками этой удивительной сказки, по щедрости и многоцветью напоминающей лучшие страницы Шехеразады.
Но в том-то неподражаемость творения Игнатова, что «Посвящение Пиросмани» не какой-то обобщенный сказочный мир старого Востока, который предстает перед нашим взором. Нет, бесконечно точен, предельно правдив и остр язык живописи молодого мастера. И несмотря на то что на одном холсте живут рядом весна и осень, светит луна и солнце, несмотря на иные метафорические дерзости, допускаемые живописцем, это именно Тбилиси начала нашего века со всеми его заботами, радостями, с неуемным трудом народным, с минутами веселья, порою наивного, порою безудержного, шумного, полного терпкой остроты и неизменного добродушия.
Посвящение Пиросмани. Фрагмент.
Чародей-живописец порою заставляет нас замедлить полет.
И тогда мы отчетливей различаем тяжелые плоды в садах, сверкающих всей роскошью осенней палитры. Видим крутогорбые холмы и стада тучных овец. С невероятной остротой постигаем тайну труда хлебопека, кузнеца, рыбака.
Еще мгновение, и перед нами предстают во всей своей чванливой скуке обрюзгшие лица ювелира, менялы и ростовщика.
Вот мимо нас медленно проплывает сидящий на высокой трубе малыш с горластым петухом в охапке, а рядом нашему взору открываются знаменитые тбилисские бани, и бойкий банщик приглашает нас.
Молодой хлебопек протягивает горячее солнце свежего хлеба. Через минуту мы явственно ощущаем запах шашлыка. Под нами духан в садах Ортачала.
И снова поет шарманка, и снова грохочет по булыжной мостовой фаэтон, набитый гуляками.
Игнатов не дает ни на миг отдохнуть, он властно держит нас в плену своей фантазии, заставляет понять сложную и простую душу своего народа — трудолюбивого, рыцарски храброго и прямодушного, красивого и широкого. «Посвящение Пиросмани» открыло нам путь к самому сердцу старого Тбилиси.
Мы будто заглянули через магический кристалл в то неповторимое время, канувшее в Лету. Мы вспомнили певца того времени Нико Пиросмани и вместе с Николаем Игнатовым ближе познали уже ставший легендой мир.
Мир, далеко не лучезарный и безоблачный, полный невзгод и лишений, драм больших и малых. Мир разбитых судеб и надежд. Мы вместе с художником полюбили простой люд старой Грузии, гордый и добрый, бесконечно гостеприимный и радушный, знающий цену хорошей песне и острому слову, и главное — свято берегущий дружбу…
Вся любовь и весь восторг живописца Николая Игнатова, все пристрастия этого талантливого мастера передались нам.
И мы, счастливые, оканчиваем путешествие в прошлое.
Чувство парения, полета не покидало меня, пока я рассматривал «Посвящение Пиросмани» наконечной станции фуникулера, высоко над городом. Это был мудрый расчет художника, заставившего нас повторить полет, на этот раз над старым Тбилиси. Не по воздушно-канатной дороге, нет — на крыльях фантазии талантливого художника.
Кока…
Деревня в горах.
Так зовут все и в Тбилиси, и в Грузии Николая Юльевича Игнатова.
Кажется, что никому не приходит в голову, что он не юноша, что он лауреат Государственной премии СССР 1974 года за монументальные росписи «Песнь о Грузии» в Пицунде и «Посвящение Пиросмани» в Тбилиси, уважаемый художник..
Кока! Этим сказано все.
А это значит, что он хороший, добрый парень. Чудесный друг. Товарищ верный и твердый.
А главное, что он молод!
Высокий, стройный, он очень подвижен и юн. И только ранняя седина да глаза, огромные, то задумчивые, то лукавые, то острые и жесткие, подсказывают нам, что перед нами характер сложившийся, недюжинный, яркий, сложный.
Мы идем с Кокой по Майдану — старому Тбилиси. Кривая улочка. Узкая. Горбатая, она еле ползет в гору. Блестит влажный булыжник. Фонари.
Здесь, по этим древним камням, бродил Нико Пиросмани.
Узкий тротуар. Судачат соседки. Над ними шатер из бронзовых веток винограда. Резная решетка. За ней детвора учит уроки.
На фоне закатного неба острые зубцы. Руины крепости Нарикалы. Стертые каменные ступени.
Мы выходим на площадку у церкви Бетлени.
— Вот мой старый город! — восклицает Кока. И спрашивает вдруг: — Похоже?
Внизу панорама. Розовые, красные крыши.
И снова я вижу теплые ладони города, раскрытые, готовые принять тебя.
На фоне темной зелени оранжевые, золотые тяжелые плоды хурмы.
Сады, сады. Тишина.
Где-то внизу зажигает первые огни огромный город, шумят машины. Здесь островок старины.
— Немало было курьезов со мной, когда я писал «Посвящение Пиросмани», — вдруг проговорил Кока. — Ты не знаешь, как тбилисцы любят свой город. И вот я пишу, а ко мне подходит пожилой дядя и говорит, глядя на роспись в зале приемов:
«Слушай, Кока! Где мой дом? Вот улицу я узнаю. Эго улица Ираклия Второго. Вот ясно вижу соседский зеленый дом. Узнаю его. А моего дома нет, а он должен быть здесь, рядом».
И он показывает мне место.
Ричард III.
Долго я пытался его убедить, что эту утицу на панно я придумал.
Что на самом деле ее нет, что это фантазия.
Он ушел разочарованный и разобиженный.
Еще один из многих зрителей, приходивших каждый день поглядеть, а заодно и посоветовать мне, как писать, — продолжил рассказ Кока, — сделал мне серьезный упрек.
«Разве Кура такая изумрудная? — сказал краснолицый толстяк. — Она ведь совсем другого цвета, более тусклого».
Я пообещал ему пойти и поглядеть на Куру.
Хотя точно знал, что в моем любимом городе река Кура должна быть именно такая — бирюзово-изумрудная.
Но совсем невероятной была встреча со зрителем, который назвался поэтом. Он был молод, хмур и небрит. Окинул глазами уже почти совсем оконченную роспись и мрачно спросил:
«Где кладбище? Почему не вижу?» Я, наверное, растерялся.
И он ушел, уверенный, что кладбище будет.
Я писал «Посвящение Пиросмани» больше года. Много, очень много людей перевидел и очень благодарен им за добрые советы.
Хотя не обходилось и без юмористических сценок.
Как-то в большой зал приемов, где я писал, пришел знакомый буфетчик.
Был жаркий день, и он все время вытирал пот.
«Кока, ты мне друг?» — взял он сразу быка за рога.
Я со всем мне пылом заверил его в вечной дружбе.
«Нет! — печально воскликнул буфетчик и вытер пот. — Почему ты не нарисовал духанщика с моим лицом на твоей большой картине?»
Он снова достал платок и долго не отнимал его от глаз.
Я пытался растолковать ему, что из всех сотен людей, которых написал на картине, нет ни одного с портретным сходством. Что все они мною придуманы.
«Только теперь я понял, что ты мне не друг, Кока. Тем более ты должен нарисовать мой портрет на этом холсте. Я ведь старый тбилисец. Сколько лет сижу в буфете…»
— Эх, — подумал я, — родился бы ты раньше, старый добрый Пиросмани с удовольствием запечатлел бы тебя с кувшином вина в руке…
Легенда о Золотом руне. Фрагмент.
Солнце село. Мы брели по горбатым улочкам Майдана. Теплый оранжевый свет струился из окон домов и красил булыжник.
Навстречу нам шел молодой парень, он напевал немудреную песенку. Шаг его был размашисто широк.
Под мышкой он нес круглый свежий хлеб.
Я вспомнил немедленно роспись Коки Игнатова и его веселого пекаря, предлагавшего нам вот такой, только что выпеченный, еще горячий хлеб.
Кока мгновенно остро посмотрел на меня, на проходившего парня с хлебом и спросил:
— Похож? — Да, - ответил я, пораженный.
Мы провели с Кокой Игнатовым пять дней. Он сделал все, чтобы я мог понять душу Тбилиси, его родного города. Мы посетили с ним замечательный Музей искусств Грузинской ССР, где долго любовались шедеврами искусства, хранимыми в «сейфе», — древними канонами, росписями и чудесными перегородчатыми эмалями.
Долгие незабываемые часы пролетели, как мгновения, когда я впервые увидел изумительные картины Пиросмани.
В музее был ремонт, и мне посчастливилось рассматривать клеенки великого Пиросмани, стоящие у стен, в тишине.
Надо было видеть глаза Коки, когда он глядел на работы Нико…
Потом мы ездили в Мцхету, поднимались по священным ступеням Джвари, посетили знаменитый храм в Атени, где я увидел в росписях, фресках истинные истоки творчества Игнатова.
Мы часами разговаривали с ним об искусстве. Кока вспоминал с благодарностью Тбилисскую Академию художеств, в которой, по его словам, жил, дух Лансере», великолепного художника и тонкого педагога. Он вспоминал его прекрасные слова о мастерстве, о реализме.
Лансере — выдающийся советский живописец, рисовальщик, монументалист. Художник эмоциональный, мастер огромной культуры, он ощущал кризис, наступивший в монументальной живописи.
Его не устраивали царившие в то время ходульность, парадность, примитивность, а порою просто безвкусица.
Драгоценное наследие истинной реалистической школы, которым владел Лансере, позволило ему и таким выдающимся русским мастерам, как Кустодиев, Кардовский, Юон, Грабарь, передать свои знания, опыт новой поросли советского искусства.
Берикаоба. Фрагмент.
Неоценимы годы педагогической работы Евгения Евгеньевича Лансере в Тбилиси в Академии художеств.
Вот строки из его высказываний об искусстве. Они сегодня звучат особенно современно, ибо раскрывают принципы развития монументальной живописи.
«Монументальная живопись, — пишет он, — требует законченности и ясности каждой формы. Таких недосказанностей, которые легко сходят в станковой картине, в монументальной живописи нельзя допустить…
Дня меня бесспорно, что реализм как основной принцип искусства был и остается той живительной почвой, землей, прикосновение к которой давало и дает искусству, как Антею, новые и новые силы».
В один из вечеров Кока сказал мне торжественно:
— Сегодня мы поедем к одному из моих учителей.
Мастерская художника Серго Кобуладзе. Необъятный мир мечты и ремесла. Счастья и забот. Взлетов и падений. На стенах орлиный профиль Данте работы мастера, листы иллюстраций к «Витязю», «Слову о полку Игореве».
— Кока всегда был хорошим студентом, отличным парнем, — говорит Кобуладзе.
Ведь я был в ту пору директором Академии, и мне было все виднее…
Знаете, я ведь за ремесло.
Зная ремесло, можно стать мастером. Кока мне верил и много работал, и вот, видите, ремесло ему не повредило, и сегодня талант Игнатова расцвел.
Сегодня он сложившийся мастер.
Великий русский художник Илья Ефимович Репин в конце прошлого века, в 1897 году, выступил с большой статьей «Нужна ли школа искусств в Тифлисе?», которая была опубликована в 7 и 8 номерах газеты «Кавказ».
В этой статье Репин доказывает необходимость развития и поощрения национального искусства.
«Надо пожелать им, — писал он, — побольше самобытности и смелости… Пусть каждый край вырабатывает свой стиль и воспроизводит свои излюбленные идеи в искусстве по-своему, уверенно и искренно, без колебаний, без погони за выработанными чужими вкусами».
В конце статьи Репин выражает веру в то, что «художественная пора Кавказа впереди».
Ровно через четверть века, в 1922 году, молодая Советская власть открыла в Тбилиси Академию художеств, где грузинские, русские художники рука об руку работали, учили, воспитывали молодежь.
Николай Игнатов — мастер широкого спектра. Острый рисовальщик, сценограф, иллюстратор. Его росписи, фрески — пример своеобразного пластического видения, он интересный живо-писец-станковист.
«Деревня в горах». В этой картине художник не изменяет своему метафорическому мышлению. Прекрасная девушка — образ Земли — держит в своих ладонях маленькое селение Верхней Сванетии. Образ юной женщины гуманистичен. Свет ее милого лица излучает силу и добро. Она величественна.
Союз природы — Земли и Человека. Волнообразные пряди ее волос, широкие мягкие складки одежды подобны горным вершинам и склонам, уютно берегущим покой людей. Прозрачен, как горный воздух, колорит полотна — голубоватый, свежий, прохладный.
Роспись «Берикаоба» отражает веселый грузинский праздник. Традиционный карнавал ряженых. Он бытует и ныне. Берики — значит скоморохи. В этой росписи царствует яркая буффонада, задорное, искристое, фантастическое действо.
Совсем другой атмосферой наполнен графический лист иллюстраций к «Ричарду III» Вильяма Шекспира… В тугой, зловещей драматургической завязке чувствуется затаенное до поры противоборство враждующих сил. Это — грозная статика, предвещающая взрыв.
Тонко, колористически необычно решена роспись, посвященная широкоизвестному мифу о путешествии аргонавтов за Золотым руном. Празднично и как-то очень современно глядится этот подвиг античных времен…
