НИКОЛАЙ РОМАДИН
НИКОЛАЙ РОМАДИН
Не то, что мнше вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик -
В ней есть пуша, в ней есть
свобода,
В ней есть любовь, в ней есть
язык…
Ф. Тютчев
Русский пейзаж…
Он утвердил себя в истории нашего искусства весенним криком саврасовских грачей.
Как много замечательных художников внесли свою лепту в живописную песню о Родине!
«Нам непременно нужно двинуться к свету, краскам и воздуху, — писал в 1874 году Крамской, — но… как сделать, чтобы не растерять по дороге драгоценнейшее качество художника — сердце!»
И лучшие русские пейзажисты сочетали блистательное мастерство с высокой духовностью.
Истинно русские песенные полотна Саврасова. Лирические поэмы кисти Левитана. Чистые, нежные краски Древней Руси Нестерова. Жизнелюбивые, полнокровные полотна Юона, Рылова, Грабаря, Кончаловского, Сергея Герасимова… Строгие ритмы, силуэты нового в пейзажах Дейнеки, Нисского, Пименова, Чуйкова.
Бесконечно сложно сказать новое слово в искусстве, найти свой язык в живописи.
Особо трудно это сделать в пейзаже.
Среди наших современников есть мастер, сказавший новое слово в русском пейзаже.
Николай Ромадин.
Его полотна, на первый взгляд, традиционны. Они исполнены в духе лучших заветов московской школы живописи. Но чем дольше всматриваешься в картины художника, тем все более постигаешь особенный ромадинский почерк. Проникаешься ощущением неповторимого, единственного, тончайше найденного состояния природы.
Живописец своими холстами решает задачу, поставленную Алексеем Саврасовым:
«По пейзажу должно суметь даже час дня определить, только тогда пейзаж может считаться настоящим!»
У Ромадина мы видим уже не холст, не придуманный сюжет, а постигаем жизнь во всей ее тонкости и силе.
Мы верим художнику. Мы мучительно вспоминаем страницы своей жизни. Мы горюем и радуемся вместе с живописцем.
В нашей памяти встают светлые зори юности, картины плодоносной осени, нам зябко от холодных зимних ночей… Мы уходим с выставки Ромадина, словно бы пережили путешествие по России, глубоко почувствовав свою причастность Отчизне.
Велик художник, способный заставить затормошенного городского жителя в одночасье перенестись к суровым берегам Белого моря, побродить бессонными белыми ночами в Зао-нежье, послушать шум сосен в древнем бору Керженца, вдохнуть аромат ранней весны на Удомле, полюбоваться тихой красой реки Царевны…
Заставить дрогнуть дремлющие лирические струны сердца.
Разбудить поэзию, которая таится почти в каждом сердце.
В этом сила пейзажей Ромадина. Ибо в ней звучит сама душа живописца — чуткая, трепетная, сложная.
Паустовский сказал:
«Его полотна — поэма о России. У Ромадина много общего с Есениным, и, подобно Есенину, он может с полным основанием сказать: «Я буду воспевать всем существом поэта шестую часть земли с названьем кратким «Русь»».
Высоко. Одиннадцатый этаж.
В большой мастерской шум города почти не слышен. Ровный, мягкий свет.
Ромадин.
Небольшого роста, кряжистый. Очень быстрый. В его походке есть особая легкость, которая приходит после многих, многих сотен исхоженных верст.
Его скуластое смуглое лицо открыто. Под крутым лбом — острые светлые глаза, настороженные, внимательные.
— Калечат, калечат природу. Горят леса, — горько произносит художник, и взгляд его становится злым, цепким.
Зима.
И вдруг он улыбнулся.
Улыбка ясная, солнечная. Только глаза с натеками век остаются строгими.
В нем что-то от лесника, бывалого, видавшего виды, и потому доброго, сердечного, хотя и не без язвительности. Он один из тех людей, которых на мякине не проведешь.
Все повидал и испытал.
Знает, почем фунт лиха.
Его сильные, хваткие руки все время чем-то заняты: то подсыпают рыбкам корм в аквариум, то чистят черенок длинной колонковой кисти, то перекладывают большие монографии — Ван Гог, Делакруа, Ренуар, Гоген, Александр Иванов.
— У меня есть первое издание Пушкина и первое издание Гоголя. Вот так… — И снова быстрой походкой перебегает мастерскую и усаживается на узкую тахту.
Ромадин скуп на слова. Его трудно разговорить. Он все чего-то ждет, и ты чувствуешь на себе его острый взгляд.
— Родился в глубинке, в Самаре, в 1903 году. Скоро семьдесят. Отец — железнодорожник. В детстве много разъезжали. Может быть, потому особенно любы мне наши края — ласковые реки, зеленые луга, леса.
Вдруг замолк, на миг погасли глаза.
Задумался.
Тихо. Холодный свет скользит по стенам. Бесчисленные этюды — пейзажи. Шкафы с книгами.
В углу улыбается загадочно «Вакх» Коненкова.
Рядом сверкает «Купава» Врубеля. Бронзовая группа Паоло Трубецкого. Подлинники.
— Отец мой писал маслом. Самоучкой. Всякие пейзажи от себя и копии. В комнатках вкусно пахло маслом, лаком. Я обычно стоял позади, и он мне казался небесным существом. А он вдруг возьмет и не оглядываясь мазнет мне кисточкой прямо по носу. И спустит меня мигом на землю.
Ромадин беззвучно смеется, и морщинки разглаживаются на лубу и собираются у глаз.
— Я был, как все мальчишки. Дни летом торчал на Волге. Рыбачили. Купались. Чуть стал постарше — бегал с ребятами на Афон. Там ходили стенка на стенку. Приходил домой с «фонарями».
Вдруг все изменилось.
Отец попал в катастрофу, и мы сразу обнищали.
Зимний день.
В одиннадцать лет начал продавать газеты. 1914 год. Война. Было что выкрикивать.
Событий хватало.
Вдруг Николай Михайлович вскакивает и убирает большие картоны с кожаного стеганого старинного дивана. Этот коричневый большой диван мне кажется безумно знакомым.
— Узнаешь? — говорит Ромадин, лукаво усмехаясь. — Это диван из зала Ван Гога — Музея нового западного искусства, который мы в одно время закрыли.
Дело прошлое, а зря.
И тут я вспомнил, как мы с Володей Переяславцем, молодые и вечно голодные, как черти, студентами часами сидели и любовались Ван Гогом.
Давно это было.
— Купил его в комиссионном, вскоре после закрытия музея.
Он берет меня под локоть своей небольшой энергичной рукой и ведет к дивану.
— Кем только я не был! — продолжает Ромадин. — Газетчиком, булочником, переплетчиком, а потом ушел в 1919 году добровольцем воевать.
Были у меня два брата двоюродные — Шурка и Ваня. Они потом ушли к Чапаеву.
Ваню беляки зарубили. Хороший был парень. Научил меня на гармошке играть.
Ромадин пружинисто вскакивает и через мгновение играет на губной гармошке что-то печальное. Самарские переборы.
Вздыхает гармошка.
— Да, жалко Ванюшу. А сколько их тогда было порубано.
Весьма примечательно, что Ромадин, пройдя, как, впрочем, многие его сверстники, школу Вхутемаса, после окончания нашел нужным заняться серьезным изучением творчества Александра Иванова, копированием его работ.
Таким образом, художник на первых порах приобщился к высокой живописи.
Кстати, эти копии привлекли внимание и весьма расположили к молодому мастеру Павла Дмитриевича Корина, который с тех пор становится его старшим другом и советчиком.
Именно Корин познакомит Ромадина с великим Нестеровым — одним из последних могикан русской классики.
Вот как вспоминает о первой встрече с Михаилом Васильевичем Нестеровым Ромадин:
Волга. Фрагмент.
— У меня была открыта в 1940 году персональная выставка на Кузнецком мосту. Корин под великим секретом объявил, что сегодня ее посетит Нестеров, который очень редко когда появляется в многолюдстве.
Но… секрет как-то узнали многие, и когда в зале появился похожий на послушника, весь в черном, в сапожках Корин, чтобы предупредить меня о приходе Михаила Васильевича, зал был полон народу.
Я увидел Нестерова.
Сухой, подтянутый, он снял кашне резким жестом и отдал швейцару.
Блеснуло пенсне, я увидел жесткое лицо аскета и мудреца.
Он обошел с Кориным выставку, внимательно рассматривая каждую работу. Я шел сторонкой, прислушиваясь.
Но Нестеров молчал. Потом вдруг сказал:
«Павел Дмитриевич, пройдемте еще раз».
Пошли… и опять Михаил Васильевич вполголоса, как бы про себя произнес: «Впечатление не ослабевает».
Он познакомился со мной поближе и пригласил к себе.
С трепетом я вошел в маленькую квартирку на Сивцевом Вражке, служившую ему одновременно и мастерской. Более чем скромно обставленная, всего две маленькие комнаты.
Никогда не забуду его слов, сказанных при этой встрече:
«Отправляйтесь от натуры, ваш труд будет ценнее, ваша вера крепче, и живопись будет добротнее…»
Теперь я знаю, что после встречи со мной он сказал искусствоведу Дурылину:
«Талант есть, только бы хватило характеру…»
Ромадин задумывается, что-то мучительно вспоминая… Наконец быстро встает и исчезает.
Столь же внезапно он появился.
В руках у него несколько открыток — старых, пожелтевших, исписанных четким, твердым почерком.
— Вот письма ко мне Нестерова. Неопубликованные. Берег. Не давал никому.
Я обомлел…
В руках у меня обыкновенные копеечные почтовые открытки.
Почерк на редкость четкий, твердый.
Гляжу, дата — 1942 год, год смерти Нестерова, когда ему было уже восемьдесят лет…
Стадо. Фрагмент.
Воля, несгибаемый характер светились в этом почерке.
Вот эти письма:
«30 июня 1942 года.
Дорогой Николай Михайлович!
Письмо Ваше от 9 мая получил на днях… Ваша энергия в работе меня радует. Что же касается участия на выставках, то я их никогда не любил особо и без крайней необходимости участия в них не принимал.
Но это дело вкуса, и советовать тут что-либо я Вам не буду.
Главное не сидеть сложа руки, работать во всю силу и совершенно добросовестно перед собой…
Мы здоровы, продолжаем оставаться в том же неясном положении, я больше лежу, скоро устаю.
Словом, мои 80 лет сейчас мне не радость.
Юбилейные торжества окончились, много было шумаА и все это меня изрядно утомило.
Здесь сейчас чередуются выставки, но так как я сейчас из дома не выхожу и их не вижу, то и говорить о них не стоит.
«Шумит» Петр Петрович (Кончаловский. — И. Д.), он человек талантливый, искусство любит!
Наш привет просим передать Нине Герасимовне.
Желаю Вам доброго здоровья и благополучия.
Мих. Нестеров».
«Дорогой Николай Михайлович!
Сердечно благодарю за поздравления и пожелания. Минувшие дни прошли шумно. Я все еще лежу в постели, писать трудно, и Вы извините меня за краткость письма — устаю.
Наш привет просим передать Нине Герасимовне.
Жму Вашу руку.
Мих. Нестеров.
12 июля 1942 г. Москва».
«Дорогой Николай Михайлович!
Благодарю Вас, Нину Герасимовну, Ксению Георгиевну и Кирилла Держинских за добрую память, за «тост»… за любовь… благодарю за все.
Радуюсь, что Вам живется «ничего себе» там у себя «в беседке» (о ней уже не раз упоминалось в письмах).
Корженец. Фрагмент.
Мы живем по-старому, надеждами на скорое улучшение наших дел, а пока я полеживаю, похварываю и только.
Работаете ли Вы?
Пожалуйста, работайте не покладая рук: в этом наше — «все»… наше спасение.
Будьте здоровы и благополучны.
Мои Вам все шлют свой привет.
Я жму Вашу руку.
Мих. Нестеров.
25 июля 1942 г.».
Я прочел эти драгоценные строки.
Благородный, твердый, немного суровый встает образ учителя. Непреклонный, прямой до конца. Ведь последняя открытка написана за три месяца до смерти.
— Нестеров для меня был все, — промолвил Ромадин, — и отец, и учитель.
Его слова были законом, его жизнь — примером служения искусству. Навсегда я запомнил напутствие, которое сказал он глубоким вечером перед моим отъездом из Москвы. Это была последняя встреча с Нестеровым. В квартире не топлено. Учитель сидел, укутавшись в плед…
«Талант — не удовольствие, — сказал он мне. — Талант — это тяжелая обязанность. За врученный вам талант отвечаете перед Россией».
… Киев. Конец июля 1970 года. Сегодня на улице Репина в Русском музее открывается выставка живописи Ромадина.
Часы перед вернисажем… Мерцает янтарный паркет.
Пустынно.
Принесли огромные букеты роз — белых, палевых, алых. Расставляют в вазах по залам. Розы отражаются в зеркале паркета.
— Сам-то наконец ушел. Умаялся… Все дни все бегом, бегом, а ведь не двадцать лет, — говорит сотрудник музея.
На стенах десятки пейзажей.
До моего слуха явственно доносится тихая музыка природы — шум леса, пение ветра, щебет птиц…
Пляшут блики солнца в стеклах растворенных окон.
Зеленые ветви рябины горят тысячами рдяных звезд.
Ликует, шумит летний Киев.
Бегут, бегут минуты. Залы безлюдны.
Село Хмелевка.
Появляется Ромадин. Лицо темное, усталое. Взгляд пристальный, тревожно еще раз ощупывает каждое полотно. В руках простой карандаш. Он стремительно подходит к холсту и вмиг заделывает ему одному видимую точку — отлетела краска.
Поправляет обившуюся этикетку.
Он берет меня под руку и быстро подводит к маленькому полотну:
— «Село Хмелевка». Здесь пекли хлебы, растили хмель, варили брагу, готовили всякую снедь для Стеньки Разина и его ватаги. Вот там, за бугром, в протоке Волги, ставил атаман свои струги подальше от глаз царевых слуг. Густой лес на берегах укрывал буйную братию.
Солнце расцветило волжские просторы.
Село прилепилось к берегу великой реки. Село как село. Но как по-новому заговорил этот незамысловатый пейзаж в лучах старого сказания!
— Много, много легенд таит в себе русская земля. И они звучат в именах озер, сел и рек.
«Река Царевна».
Половодье. Любимая тема художника. Зеленая пойма. В тихих водах плавают сиреневые, розовые облака, пушистые купы цветущих верб. Пейзаж написан будто с птичьего полета.
Впечатление, что и мы парим над зачарованным краем.
— Здесь плыл когда-то Петр Первый. Искал пригодный северный путь для флота.
И вот именно тут его застигла весть о рождении дочери.
На радостях царь повелел наименовать реку Царевной.
Так гласит предание.
Мы будто летим над причудливо изрезанной островами поймой. Внизу одинокий рыбак. К небу тянется дымок костра. Еле дрожат ветки осин. Весна.
Гулко звучат наши шаги по пустым залам.
«Розовый вечер».
Зима. Скрипят полозья саней. Похрапывают косматые лошадки.
Бегут по розовому сияющему снегу лиловые тени.
На бледно-зеленом закатном небе румяная луна. Вечереет.
— А ведь розовый — как горит? — спрашивает Ромадин. И вдруг вынимает белый листок.
В родных местах Есенина. Фрагмент.
Складывает его вчетверо. Обрывает один угол. Потом, загадочно улыбаясь, разворачивает бумажку.
Посреди листа — ровный кружок, размером с ноготь. Художник, продолжая улыбаться, подносит его к холсту и прислоняет к пылающему розовому снегу.
И… о, чудо! В белом оконце — шероховатая масляная краска сизого, почти серого цвета.
— Ну как? — щурится Ромадин.
Я молчу. Много я слышал об опытах художника Крымова — великого мастера тона.
Он любил показывать ученикам светосилу в своих картинах. Зажигал спичку и подносил ее к полотну, сравнивая силу света огня и светосилу живописи. Но это было…
А сейчас я увидел новый чисто ромадинский предметный урок — как сложен истинный цвет в станковой живописи. Как порою глубок тон даже в кажущихся ярких и светлых местах. Как неуловимо сложен цвет.
Я подчеркиваю, станковой живописи в отличие от декоративной или монументальной живописи. Станковая живопись требует мастерства особого…
Цвет такой картины не имеет ничего общего с локальной открытой краской.
Колорит станковых полотен симфоничен. Он плод непрестанного труда и наблюдений.
Близится час вернисажа. Ромадин волнуется…
«Художник П.А. Федотов».
Зловещий кривой серп месяца заглядывает в темное полукружие окна. За маленьким мольбертом, согнувшись, сидит Федотов. Перед ним начатый холст.
Далеко за полночь, догорает свеча, а он, позабыв про все, пишет, пишет…
Огромная тень на стене повторяет движения руки мастера. Мерцающий, коптящий свет выхватил из мрака убогую постель, гипсовые пыльные антики, нехитрую утварь.
Неистовый Федотов пишет. Из прихожей доносится храп верного Коршунова. В этой нищете, хаосе и мраке рождается новая картина.
Вопреки нужде, голоду, наступающей тьме…
Правда, художник будет сломлен, его ждут безумие и смерть… Но вечно будут жить его творения. Таким мы видим его на картине Ромадина.
Художник П. А. Федотов.
Станковая живопись.
Александр Иванов, Федотов, Суриков, Серов, Левитан. Каких нечеловеческих усилий требует она порою от художника! Отдачи целиком, без остатка, без компромиссов.
Но зато какое истинное счастье, какое полное удовлетворение дарит она творцу!
«Умба-река».
Свинцовая, синяя, злая. Белопенная. Она ярится не зря. Трудно преодолеть пороги на пути к Белому морю. А море рядом. Ревет река, ворочает огромные валуны, грохочут камни. Ветер гнет ель, срывает клочья пены с гребней волн. На берегу село Умба. На высоком крутояре сосновый лес.
— Дикие места, — произносит подошедший Ромадин. — Медведей полно, а волков вот нет.
«Лесное озеро».
Седые лапы елей раскинулись над темным стеклом воды. Густое зеленое кружево дремучего леса манит побродить по чаще, послушать шепот Берендеева бора.
— Какого здесь зверья только нет! Из них рысь самая опасная. Не считая Топтыгина… А посмотри, какие ели разные. Как горит рябинка. В подлеске — липка, ольха. Когда писал этюд, надо мною все носилась белка. Дразнила, цокала.
… Многие большие русские живописцы писали бор. Виктор и Аполлинарий Васнецовы, Нестеров, Шишкин. Каждый по-своему.
И у Ромадина свой особенный язык.
Никто, как он, не умеет, сохраняя лирическое состояние, превосходно чувствуя живописную среду, так ювелирно писать интимные детали, столь характерные для природы России.
Посмотрите на золотой дождь листьев, на огоньки куста рябины, на колючую хвою елей.
Мы продолжаем свой путь по залам.
«У сельсовета».
Ночь. Пепельный лунный свет растворил синюю темень. У заснеженной избы сельсовета — двое розвальней.
Понурые лошадки замерзли.
Им давно пора быть в теплом стойле. Но хозяева заседают. Видно, у них дела неотложные.
Горят бледно-желтые окна. Поскрипывает снег под копытами коней…
Переливаются, мерцают звезды в ночном небе.
Лесное озеро.
— Видишь, вон звезда упала. Это Вечность… — промолвил Ромадин. — Разные бывают состояния у человека и у природы тоже. Вот одна из моих любимых картин…
Лицо его, безмерно усталое, становится добрым, мелкие морщины на лбу вдруг разглаживаются.
«Весенний воздух».
Керженец. Половодье. Залило лес. У маленького острова бортник, долбленный из осины.
На нем приплыл художник.
Вот он сидит под огромным зонтом и старательно пишет. В картине разлита неописуемая благодать. Влажный воздух трепещет в лучах весеннего солнца.
— Какое счастье бродить по России, видеть прекрасный мир. Работать, писать и пытаться донести эту красоту людям… Правда, не все принимают это.
Вот на днях мне сказал один деятель:
«Нет у вас тематики, товарищ Ромадин».
Ну, что ж поделаешь.
Глаза мастера стали печальными. Глубокие морщины собрались у переносья. Не первый раз он слышал такие вот речи.
Ромадин — станковист.
Это весьма ординарное в недавнем прошлом качество ныне обретает новое существенное звучание.
Дело в том, что сегодня у некоторых художников утрачен вкус к станковой живописи.
Они предпочитают ей живопись декоративную, обобщенномонументальную.
Спору нет, и эта форма художества может быть прекрасной.
Но почему вдруг снова возникли разговоры об отмирании станковой живописи, об ее якобы несовременности?
Небольшие полотна Ромадина. Манера его письма, тонкая, валерная, присущая только станковой живописи, почитаема не только искушенными ценителями искусства, но и массовым зрителем.
«Помилуйте! — может воскликнуть строгий критик. — К чему вы призываете? Ромадин — станковист. Ну и бог с ним! Такими были Саврасов и Куинджи. Его мотивы пейзажей встречались у Шишкина и Рылова. Где же новь?»
Однако, несмотря на «старомодность» Ромадина, мне бы хотелось подчеркнуть современность и гражданственность его лиры.
У сельсовета.
Потому что именно сегодня особенно дорого и необходимо искусство, воспевающее природу, воспитывающее в людях любовь к прекрасному, к Родине, к ее нивам и рощам, озерам и лесам.
В почвоведении (да простят меня за откровенный прозаизм) есть понятие эрозии — выветривания.
Эрозия…
Это не только явление природы.
Явление эрозии, то есть выветривания, весьма типично и для процессов, происходящих в современном искусстве и культуре Запада, где эрозия прекрасного стала бичом времени, проклятием XX века.
Разрушение, выветривание прекрасного, культ уродства, жестокости, цинизма приводят к потере любви к красоте, к жизни, к природе, к Родине.
Так происходит самая страшная из эрозий — эрозия духа.
Это — явление эпидемическое…
Пора вернуться к живописи.
К великому счастью, корни реалистических традиций в нашем искусстве достаточно крепки и есть все основания предполагать новый взлет станковой реалистической живописи. Этому порукой работы талантливых мастеров на выставках.
В мире искусства, как, впрочем, и во всем огромном мире, происходит ожесточенная борьба добра и зла, света и тьмы, прекрасного и уродства.
И вот поэтому такие, с первого взгляда мирные и, казалось, почти старомодные пейзажи Ромадина оказались весьма современными, боевыми средствами ведения большой битвы за Человека, за Прекрасное, против распада и цинизма.
Таково призвание истинного искусства.
Такова тяжелая обязанность таланта!
Николай Ромадин бесконечно крепок в своей «узловой завязи», в своей горячей, возвышенной любви к Родине, к ее прекрасной, величественной природе.
В пейзажах живописца горят бледные зори северных белых ночей, пылают багровые закаты в могучих сосновых борах, полыхают алые костры пастухов, мерцают холодные звезды в бездонном небе, бурлят неуемные разливы могучих рек.
Русь… исконная, чистая, гордая.
Пейзаж.
Прозрачные глаза реки Царевны, васильковые рассветы, золотые полдни, глухой топот коней в ночном, кружевная вязь молодых березовых рощ, прелесть рдеющих кустов спелой рябины.
Особой, ромадинской прелестью, волшебной, одним им найденной тайной веет от всех его полотен.
И не в особой мудрености мотивов секрет очарования музы Ромадина.
Бесхитростна, напевна лира живописца, но в ней вся не передаваемая словами бездна поэзии, искренняя любовь и восторг познания. Верным сыном, ищущим, истово собирающим и запечатлевающим дорогие приметы лика матери Родины, хозяином своих излюбленных мест гордо шагает по отчей земле Николай Ромадин, порывистый, неуемный…
Взгляните на холсты художника Ромадина.
Всмотритесь, и перед вами откроется море поэзии… Искрится, переливается драгоценными камнями звезд Млечный Путь. Залег он через все небо, и мириады светил мерцают, озаряя путь поэту, художнику — вечному скитальцу…
То мы зрим свинцовые буруны богатырских наших рек, в которых ярость и доброта, сила и нежность; то глядимся, словно в заколдованное зеркало, в тихие заводи лесных озер, обрамленных тонкой паутиной хрупких ветвей со сполохами редких соцветий.
… Смяты подушки, сброшено одеяло, догорает лампа, пепельная, холодная заря глядит в окно. «Бессонница»… В этом холсте — пронзительная грусть, одиночество и раздумья поэта-живописца.
… Багряная прелесть весеннего вечера, розовые, пунцовые лучи зари скользят по ажурному сплетенью тонких ветвей, холодные голубые, сиреневые тени бегут по талому снегу, где-то высоко в золотистом предзакатном небе тает пунцовая тучка…
«Есенинский вечер».
Он напоен какой-то особой, звучащей тишиной, в которой и затаенная печаль, и негромкая радость ожидания чего-то неведомого, желанного… Вся сложность и многогранность метафорического поэтического строя скрыта в этом пейзаже-монологе.
Лирический голос художника проникает в сердце зрителя, заставляя звучать самые сокровенные струны его души.
Есенинский вечер.
Великое умение слушать и запоминать музыку пейзажа и воплощать ее в пластически совершенных образах — удивительное свойство ромадинского таланта. Всмотритесь в белоснежное раздолье его зимних полотен, и вы услышите всю полифонию, всю единственную по своей мощи музыку морозных необъятных просторов, где и пение озорного ветра, и скрип полозьев, и звон бубенцов лихой тройки. Русь…
Страна, которой нет равной по неохватности приволья, по высоте бирюзового звонкого неба, по исполинской мощи неспешно плывущих белопарусных облаков, и все это колдовское движение заключено в поэмах-холстах Ромадина. Глядя на них, начинаешь понимать его личное прочтение непостижимой по тонкости и силе гоголевской лирики, гоголевского ощущения Родины.
Порою перед пейзажами Ромадина меня не покидает ощущение полета, парения над просторами России — так поразителен магический кристалл фантазии мастера, заставляющий нас на миг стать птицей и увидеть мир по-иному, воспарить вместе с живописцем и окинуть взором всю непостижимую красу земли нашей, еще острее ощутить горячую приверженность к Отчизне.
Песня Ромадина поистине безбрежна.
В ней и нетронутая, девственная зелень майского перво-цветья, и чарующие теплые огни декабрьских вечеров, когда лиловое безмолвие вдруг обретает человеческое звучание обжи-тости и душевности.
Невероятны по своей проникновенности и сложности ощущения ромадинских интерьеров — то огненно-густых с глубокими тенями, то серебристо-светлых и певучих, располагающих нас к грезе, к прочтению по-новому строк Тютчева, Фета, самого Пушкина…
Желание понять поэзию, прочесть поэзию наших великих поэтов достигается Ромадиным не сходством сюжетным, не попыткой писать внешне похожий жанр.
Нет!
К этому лирическому состоянию нас зовет колорит, живописный ряд полотен мастера ассоциации, метафоры — вот стихия художника, и мы невольно попадаем в плен его таланта, мощного и тонкого, мудрого и по-детски восторженного.
Никакой иллюстративности!
Только мир высокой поэтики — вот грани ромадинского дарования, столь не схожего ни с кем.
Живописец Ромадин возвращает нам, городским жителям, первозданную прелесть природы.
И мы получаем редкое наслаждение, любуясь пейзажами Ромадина, ощущаем шелест весенней листвы, вдыхаем горький запах дыма осенних костров, любуемся многоцветьем пряных душистых лугов и пушистым инеем, украсившим кружевным убором белоствольные березы.
Глядя на полотна художника, мы невольно приобщаемся к поэзии русского пейзажа, вспоминаем бессмертные строки Пушкина, Тютчева, Есенина, Тургенева, Гоголя, Толстого, Чехова, слышим прекрасную музыку Глинки, Чайковского, Рахманинова, словом, мы прикасаемся к исконным корням нашей русской древней культуры.
Но Ромадин — дитя своего века.
Было бы неверно представить живописца иноком, бродящим по лесной глухомани и не видящим стремительных изменений облика нашей земли, гудящей от строек, грохота стальных путей, не замечающим новых кварталов старых городов.
Николай Михайлович — сверстник и современник Дейнеки, Пименова, Нисского, мастеров, показавших в своих картинах преображенный лик страны.
Ромадин избрал благородную и трудную стезю — воспеть вечную красу нашей Родины, и мы сегодня с особой остротой чувствуем необходимость сохранности заповедной природы, дающей человеку здоровье, духовную свежесть и силу, саму жизнь…
Нам очень нужны истинные картины, картины-вехи, художественно осмысливающие грандиозные изменения нашей страны, но это никак не отрицает воспитания в нашем многомиллионном зрителе высокого чувства ощущения красоты, любви и уважения к нашему национальному богатству — лесам, полям, озерам, рекам, — выраженного в небольших станковых полотнах с таким интимным и духовно близким каждому сердцу именем — пейзажи Отчизны.
