ЕЛЕНА РОМАНОВА
ЕЛЕНА РОМАНОВА
На пороге меня встретила девушка.
Стройная, в высокой меховой шапке, длинной розовой шубке, отороченной мехом, в сапожках с киноварно-красными каблуками. Лицо ее, румяное от мороза, русая коса, перевитая алой лентой, большие серые глаза, чуть прикрытые ресницами, — весь облик ее, девичьи строгий, пленял чистотой, живостью.
Казалось, еще мгновение и она заговорит…
Но незнакомка безмолвствовала.
Три века отделяли нас от «Московской девушки XVII столетия».
Она шагнула ко мне навстречу с репродукции картины замечательного русского художника Андрея Рябушкина.
Это случилось в прихожей маленькой квартиры, в которой живет и работает молодой художник Елена Романова.
— Диво дивное, как современен силуэт рябушкинской москвички, — промолвила Лена, — ведь и розовая макси-шубка, и высокая шапка, муфта, сапожки будто скроены сегодня. Героиня полотна Андрея Рябушкина могла бы смело пройтись зимой по улице Горького или проспекту Калинина Москвы семидесятых годов XX века и затеряться в пестрой толпе прохожих, не вызвав никакого удивления.
Таков круговорот моды.
Я думаю, — тут Лена лукаво улыбнулась, и ее большие серые глаза с черной обводкой ресниц стали узенькими, — появись рябушкинская москвичка в ателье Диора, парижские модельеры обомлели бы от восторга.
Это уж точно!
В распахнутое окно рвался полуденный шум столицы, грохот стройки. Рядом, всего в какой-то полусотне метров, монтировали набережную.
Огромные сегменты труб, бетонные блоки, стрелы кранов…
Весь этот цветастый калейдоскоп — Москва сегодняшнего дня.
Маленькая комната заставлена подрамниками, холстами, папками с рисунками и эскизами. Хозяйка, отворачивая очередное полотно, задевает угол большого фрагмента, выполненного в материале сграффито…
— В тесноте, да не в обиде, — шутит Лена, в сердцах передвигая упрямый холст.
Студия молодого художника…
Есть что-то заветное, святое в особом расположении репродукций любимых мастеров, в небольшом собрании книг и монографий, бережно расставленных на деревянной полке.
Пойдите на выставки молодежи, и вы убедитесь, как пытливо изучают молодые мастера произведения живописцев раннего Возрождения.
Их волнует и привлекает наивная свежесть кисти неподражаемого Доменико Венециано, могучая патетика образов Мазаччо, одухотворенность и изысканность метафор Боттичелли, просветленная логика Пьеро делла Франческа.
Не меньший восторг в молодых сердцах рождают светлый гений Андрея Рублева и Александра Иванова, тонкий колорит и любовь к Руси в картинах Рябушкина, многоцветная радуга палитры Кустодиева, строгий ритм полотен Петрова-Водкина и новая красота холстов Александра Дейнеки.
И в этой серьезности устремлений нашей художественной молодежи к новому осмыслению произведений классиков мирового, русского, советского искусства находит выражение замечательный завет о преемственности, об усвоении строителями будущего всех богатств культуры, науки, искусства, созданных человечеством.
Естественное стремление наших молодых мастеров к гармонии, ясности, к монументальной простоте решения — величайшая антитеза тому хаосу, распаду и смятению, в котором оставили мир живописи Запада многолетние сумерки модернизма, владевшие чуть ли не полвека умами, рынками, ателье и выставочными залами Европы и Америки.
Сентябрь в деревне.
И хорошо, что этому наваждению цинизма и уродства, кажется, приходит конец.
Но вернемся в комнатку на проспекте Мира, где работает молодой мастер.
На одной из стен копия «Рождения Венеры» Боттичелли, выполненная с большим тщанием и вкусом.
Поймав мой вопросительный взгляд, Лена рассказала мне, что эту копию написал ее дед, Николай Ильич Романов — большой знаток итальянского Ренессанса.
Елена вдруг исчезает в соседней комнатке и вскоре появляется со старой, растрепанной книгой, на обложке которой изображен юноша, собирающий плоды, — «Энциклопедический словарь», изданный в конце двадцатых годов. Том 36, книга третья, страница 190:
«Романов, Николай Ильич, искусствовед, родился в Москве в 1867 г. Окончив Москов. универс. по истор. — фил. фак., Р. первоначально преподавал в средн. школе русский яз. и историю. Как магистрант по каф. истории искусства в 1900 г. был командирован за границу, с 1902 г. читал лекции по истории западноевропейск. искусства в Москов. ун-те… В 1918 г. утвержден профессором госуд. ун-та. В 1921 г. Р. защитил диссерт. «Доменико Гирландайо (Историко-художественн. этюды)». Как хранитель отдела изящн. искусств Румянц. музея (с 1910 г.) и директор Гос. музея изящных искусств в Москве (1923–1928) Р. одним из первых начал применять научно-эстетич. методы в музейной работе. Он руководил созданием в музее отдела стар, западной живописи и пополнением других отделов. В состав музея Р. ввел также кабинет гравюр и библиотеку быв. отдела изящных искусств Румянцев, музея…»
— Я деда почти не помню, он умер в 1948 году, мне было всего четыре года.
Зато в памяти навсегда остался дом на Мясницкой в Кривоколенном переулке, старая квартира, где висели подлинники Архи-пова- «Баба в красном» (сейчас она находится в Русском музее), полотна Кустодиева.
Это был сказочный для меня мир красоты…
Русской красоты.
И он остался со мной на всю жизнь.
Портрет Оли и Маши Шукшиных.
Беда только в том, что я еще не научилась всю мою любовь выразить в живописи.
Лена долго шелестит бумагами в большой старой папке и наконец достает маленький сверток. В нем пожелтевшие от времени эстампы Нивинского, Доброва, Верейского.
— Вот портрет деда работы Г. С. Верейского, с которым он очень дружил.
Офорт…
Глубокий старец, седобородый, с большими кустистыми бровями. Светлые острые глаза.
Широкие покатые плечи говорят о недюжинной силе.
Забегая вперед, должен признаться, что я был поражен единодушными добрыми словами, вызванными упоминанием о Николае Ильиче.
Он преподавал в университете нашим академикам Алпатову, Лазареву и многим другим. Они бывали у него в доме, и девочка росла в атмосфере любви к искусству.
— Мне повезло, — задумчиво проговорила Лена, — с малых лет я училась в Московской художественной школе, что в Лаврушинском переулке, напротив Третьяковской галереи.
И это с первых шагов как-то сроднило меня с Третьяковкой.
Весною не вылезала из сквера, не говоря уже о самой галерее. Мы были там совсем свои. Маленькие, но свои. Нас все знали и привечали.
В классах много рисовали, писали, компоновали. Прошло семь лет. И вот настал 1962 год, экзамен в Суриковский институт.
Никогда не забуду, какой был большой конкурс. Все было, как во сне. Не помню, как получила пять по рисунку, четыре по живописи.
Спасибо школе, которая меня многому научила.
Первые три года в институте пролетели незаметно. Снова студия, модели, композиции, совсем как в школе. Но летом мы ездили в Керчь, Таллин, Махачкалу. Писали этюды, пусть не очень умелые, но откровенные.
Я увидела и полюбила яркую, яркую нашу жизнь.
Навсегда останутся в памяти эстонский праздник песни, дивные головы поющих девушек и парней, монументальные и вдохновенные.
Портрет балерины О. Аверьяновой.
Простые, как фрески Джотто.
На другое лето поехали в горы.
Аул Кубани.
Все было непривычно, ведь облака заходили в мою комнатку, я научилась здесь мечтать. Меня учили строгости отбора мастера древнего народного искусства.
И, конечно, незабываема первая встреча с Каспием, капризным, иногда грозным. Махачкала, соленый запах моря, рыбаки, романтика труда. Наши студенческие поездки, летняя практика были большой школой жизни.
Наступил четвертый курс.
Заветная дверь монументальной мастерской.
Не забыть мне летнего дня, когда мы с подругой Леной Тупикиной пришли на утицу Горького, в огромный дом, поднялись на верхний этаж и с трепетом остановились у двери с табличкой «Дейнека».
Только теперь я понимаю, какой наив была мечта уговорить Александра Александровича Дейнеку вести нашу монументальную мастерскую.
Но вот звонок прозвучал.
Нескоро открылась дверь. Небольшого роста, коренастый мужчина в клетчатой спортивной блузе.
Дейнека не ждал нас, мы пришли экспромтом, а он работал, в руках была испачканная краской тряпка…
Мы что-то лепетали, он на нас внимательно глядел, а потом резким движением крупной, очень крупной руки пригласил войти. И вот мы с подругой переступили порог мастерской Дейнеки.
Нам она показалась огромной, хотя теперь я знаю, что она совсем небольшая.
Помню Венеру Милосскую и бельведерский торс в натуральную величину — гипсовые слепки… Картины Дейнеки на стенах. В центре мольберт и завешенный холст.
«Ну что, две Лены?» — вдруг улыбнулся Дейнека и перестал быть страшным и великим. Он положил большие рабочие руки на круглый столик и стал слушать… и отвечать.
Всю жизнь буду себя клясть, что я не записала эту беседу.
Но мы были юны и, наверное, совсем глупы. Как миг, пролетел этот час.
Зима в деревне Чернопены.
Помню, как он, прощаясь с нами, вдруг сказал:
«Монументалист — звание высокое. Ведь вы создаете свои творения на века. Я пробовал себя в самых разных манерах — и в журнальной графике, и в живописи, и во фреске, и в мозаике и в скульптуре… Должен вам посоветовать, дорогие Леночки, — работайте, работайте и дерзайте.
А самое главное, принадлежите своему времени.
Что касается мастерской и моей работы в институте, это вопрос сложный, я подумаю.
Я ничего вам, девочки, обещать не могу».
Мы стояли уже у дверей, когда я вдруг спросила:
«Александр Александрович, вот вы написали девушку — «Юный конструктор». Кто она?»
Дейнека снова стал улыбчивым.
«Леночка, ведь таких девушек сейчас много. Вот, наверное, и вы скоро будете такими».
Он крепко пожал нам руки. Больше я никогда его не видела.
Ребята-студенты потом долго шутили над нами и посмеивались. Ведь наша миссия не увенчалась успехом.
Но все же школу Дейнеки мы получили, ведь к нам пришла вести курс Клавдия Александровна Тутеволь — ученица Александра Александровича.
Начался трудный путь, мы копировали Джотто, Венециано, Пьеро делла Франческа, Боттичелли. Резали сграффито, писали фрески, укладывали мозаику, учились готовить левкас. Много рисовали, писали натуру.
Я была влюблена в этюды Александра Иванова, мне помогли раскрыть мир Пьеро делла Франческа, Венецианов, Рябушкин, Петров-Водкин, Дейнека.
Судьба привела нас на родину Кустодиева, под Астрахань, и мы увидели во всей живописной красе юг России. Село Соленое Займище.
Старинное предание гласило, что у Крутого Яра, на котором стоит село, затонула баржа с солью и просолила волжскую воду.
В колхозе нас ждали. Ведь институт прислал нас по просьбе правления расписать Дворец культуры. Им надо было открыть его к пятидесятилетию Октября.
Но когда председатель увидел нас, признаться, он был разочарован: слишком юны мы были.
Портрет кинорежиссера Ф. Феллини.
Наверное, не хватало солидности. Но когда мы начали работать, то понемногу, не спеша началась и дружба. Мы жили в новом доме, который был приготовлен для молодоженов.
Они ждали, чтобы мы быстрее кончили роспись.
Нас было четверо. Осетин Арнольд Лолаев (которого в деревне все звали почему-то Ренолвдом — так, наверное, проще), белоруска Галя Синяк, перуанец — да, перуанец, не удивляйтесь — Лионель Анхель Веларде. Кстати, он исполнил огромную фреску «Латинская Америка борется» у нас, в Москве. Но вернемся на берега Волги.
Пять месяцев, с июня по октябрь, мы работали не покладая рук. Сдали работу раньше срока и уехали в Москву.
Жалею, что я не была на торжестве открытия, но верю, что наша скромная работа принесла людям радость. Для меня и моих товарищей по бригаде это была школа.
Мы близко увидели Волгу, село, колхозников, сдружились, сроднились с ними. Я никогда не забуду славных волжан. Им посвящены мои три композиции «Тетя Шура», «Волжане» и «Банный день тети Маши»…
«Тетя Шура».
За столом, покрытым белой скатертью, собрались пить чай баба Шура и две внучки. Шумит самовар, оседланный расписным, цветастым чайником.
Бабуся неспешно пьет чай, младшая внучка Галя в оранжевом пестром платьице уплетает астраханский красномясый с малахитовой коркой арбуз.
Старшая внучка Тоня завороженно слушает бабушкины рассказы. За окном виден причал Соленого Займища. Черные востроносые рыбачьи лодки. А дальше необъятная серебряная от солнца Волга и, как муха в молоке, — малыш буксир.
На лавке сидит ухоженный хозяйский кот, воспитанный, вскормленный на волжской рыбке. Он глядит в упор на художницу, видно, ждет часа, когда Арнольд сделает душистый шашлык из барашка и угостит его.
«Волжане».
На этом небольшом холсте изображены те самые молодожены, в будущем доме которых жила бригада художников…
Открытые, добрые лица. Особый, волжский, напоенный ветром и солнцем легкий золотистый загар лиц, и поэтому так своеобразно глядятся выгоревшие русые волосы, поэтому так мягко отражается небо в ясных глазах молодых.
Лето. 1982.
Художница взяла фигуры крупно. Форма живописи обобщенна, монументальна. Живописец не скрывает своей любви к этой красивой и славной паре.
Широко написан фон картины-портрета: село на Крутом Яру и простор великой русской реки.
«Банный день тети Маши».
Соленое Займище. Деревянные избы, украшенные затейливой резьбою. Узорчатые, кружевные наличники окон. Резные солнца на фасадах домов.
На скамеечках у изб чинно беседуют старухи. По стенам сараев развешана и вялится серебряная волжская рыбка.
На переднем плане — тетя Маша. Величественная, распаренная, в белом платке. На полном плече ее вышитое полотенце.
Не спеша, с чувством заплетает она тугие дочкины косы, еще влажные после бани.
Неспешным, но каким-то очень основательным и устойчивым укладом пронизан этот своеобразный холст. Московская художница откровенно восхищается пластикой этих детей Волги — сильных и наполненных неистребимым жизнелюбием.
В этих полотнах впервые Елена Романова заявляет о себе как недюжинный живописец и рисовальщик, способный не только отражать красоту внешнего мира, но и проникать в сложный духовный мир полюбившихся ей людей.
Есть еще одна черта, присущая творчеству молодого мастера. С самых первых шагов живописец понимает монументальность не как некое необходимое огрубление формы, столь модное в последнее время, а старается выразить в формах обобщенных пластичность окружающего мира.
Раскрывает гармоничность духовного облика человека.
Может быть, не всегда это доведено до конца в цвете, но думается, что это преодолимые трудности роста.
— И вот наступил пятый курс, преддипломный, — рассказывает Лена, — и я поехала в Каргополь Архангельской области. Русский Север… Он пленил меня своей строгой красотой.
Я жила дипломом, носила в душе лишь диплом, собирала материалы, копила запас впечатлений.
Лена вдруг уходит, и вскоре пол комнаты расцветает от рисунков, этюдов, эскизов.
— Река Чурьега. Село Ошевенское.
Портрет актера В. Золотухина.
Здоровый уклад, простые нравы. Крепко сколоченные люди дали и мне то внутреннее здоровье и чистоту, которая так необходима художнику.
Я много ездила, собирала и наблюдала.
На нас с этюдов и эскизов глядят осанистые старики, молодые статные женщины, белобрысые вихрастые мальчишки.
— И вот наконец наступила долгожданная пора диплома. Его у меня здесь нет, да он, впрочем, сюда бы и не влез по размеру. Все-таки холст — три с лишним метра по ширине.
Тут Лена вновь открывает заветную папку и после некоторых поисков достает фотографию.
Диплом «Русская мать».
В эту монументальную роспись вложен огромный труд молодого художника. Не девичья — зрелая рука мастера создала эту многофигурную композицию. В ней весь опыт наблюдений, вся многолетняя школа.
Более тридцати фигур в рост написала Романова.
И это не просто натурщики, одетые в нужные костюмы. Это характеры, сильные, честные, прямые. За длинным столом родичи. Стар и млад. Все он, как цветы к солнцу, обращены к матери. Группы скомпонованы сложно и пластично.
Фон — отягощенные плодами яблони — подчеркивает лейтмотив полотна. Роспись оставляет ощущение радости жизни и редкой духовной чистоты.
— Нас, дипломников монументального факультета, было немного. Но это был поистине интернационал: немец Инго Санднер из Дрездена, москвичка Лена Тупикина, Батын Болд из Монголии, Николай Чаругин из Уфы, Лионель Анхель Веларде из Перу и я. Было очень торжественно.
За большим столом — академики, живописцы, скульпторы, графики.
Клавдия Александровна Тутеволь волновалась не меньше нас. Но она очень сдержанный человек. Ведь за годы учебы я ни разу не слышала от нее большой похвалы.
Но на дипломе она вдруг растрогалась и сказала про меня и Лену Тупикину:
«Вот мои две жемчужинки, и мне жалко с ними расставаться».
Когда мы дарили ей розы, это была лишь малая мера нашего волнения и признательности…
Букет.
… Москва. 30 июня 1972 года. Кузнецкий мост. Дом художника. Девятая выставка молодых художников Москвы. Около восьмисот произведений живописи, графики, скульптуры, деко-ративно-прикладного искусства, работ художников театров и кино.
В центре огромного зала три работы Елены Романовой: «Автопортрет», «Бульвар Космонавтов», «Председатель колхоза».
— Я писала «Председателя колхоза» в Барыбине, под Москвой, где мы работали с Леной Тупикиной, расписывали клуб.
Героя моей картины зовут Василий Григорьевич Елисеев, это необыкновенный человек большой воли и самодисциплины. Он вставал с первыми петухами, каждое утро в пять часов, и ложился спать после полуночи.
Мне стоило огромного труда уговорить его позировать: так он всегда был занят. И сказать откровенно, конечно, мне мало было этих трех сеансов, чтобы по-настоящему, как мне хотелось, написать этого человека.
«Председатель колхоза»…
Вот он на миг остановился и задумался. О чем? О нелегких буднях.
О жизни. А может быть, о завтрашнем дне.
Художник рисует нам образ сложный. Он лишен напускного оптимизма. Несмотря на то что сюжет полотна — прогулка, главный персонаж картины не беспечно фланирующий молодой человек.
Он полон мыслей, иногда не очень веселых.
Но это не рефлексирующий мечтатель. Нет.
Он крепко сшит, этот новый человек, герой нашего времени. О его характере говорят черты лица- мужественные, открытые. Вот он сорвал где-то василек и на один миг остановился…
Прислушался к голосам лета: поет жаворонок, гудят пчелы, где-то вдалеке пыхтит трактор, поют женщины, идущие с сенокоса, звенят ведра у колодца, кричат мальчишки, запускающие змея.
Бурлит жизнь.
У маленького домика молодая женщина с малышом. Дочка бежит по дорожке встречать идущую с работы маму… Люди. Их заботы и радости. Обо всем должен помнить настоящий председатель.
Напоенный душистым ароматом сена ветерок колышет травы, гнет венчики полевых цветов, гонит бумажного змея, доносит до нас ржание жеребенка, смех мальчишек.
Человеческое счастье, радость труда и будничные заботы хотелось мне собрать в этом холсте, — вдруг говорит автор, — только жалко — было мало времени, и я не все довела до конца.
Один критик на обсуждении справедливо ругал меня за открытый локальный цвет картины.
Мне, конечно, больно это слушать, но я знаю, что он прав.
Прошло пятнадцать лет с тех пор, как был написан этот рассказ…
Время доказало еще раз, как оно быстротечно.
В апреле 1987 года, на Кузнецком мосту, 20, была открыта первая персональная выставка живописных работ, рисунков Елены Романовой.
Я увидел десятки ее новых холстов. Лишь немногие полотна были ранее экспонированы.
Выставочные залы все дни были переполнены зрителями. Книга отзывов отражает признательность людей к художнику… Встречались и другие записи, но их было мало. Они носили несколько задиристый характер: «Кому нужны сейчас цветочки?..»
Когда этот том сдавали в набор, выставку еще не открыли. Единственное, что можно было сделать — познакомить читателя с репродукциями новых полотен Елены Романовой. Они перед вами.
Открытое небо. Занавеска отдернута. Сад. На подоконнике душистая антоновка. Эта картина — лейтмотив экспозиции.
Художник видит и пишет людей, своих современников. Масса новых портретов, особенно молодежи, детей.
Гуманистическое звучание ее полотен усиливается каким-то особым, мягким, душевным взглядом на натуру. Она приглашает тысячи зрителей стать ближе к этому ароматному, чудесному миру природы.
Оля и Маша Шукшины смотрят на нас с портрета. Детский взор — бесхитростный и открытый — словно говорит:,Взрослые, берегите нас, думайте о будущем…»
И тут же вспоминаешь большой холст «Семья писателя В. М. Шукшина» — одно из центральных полотен экспозиции.
Г. Коржев. Гомер