ВНЕ СОВЕСТИ И БОГА

ВНЕ СОВЕСТИ И БОГА

Высота законов - это честь государства; высота нравов - это честь общества. Печать критикует первые; но печать есть выразитель общества, и ее критика должна и может переходить в суровый суд, отчасти над собою суд там, где нравы общества падают гораздо ниже требуемого законом минимума нравственного уровня.

У нас есть законы о собственности; похитивший сто рублей не только возвращает их, но он судится просто за поступок свой, за то, что смутил и возмутил, так сказать, правильный и нормальный уклад собственности. Собственность есть моя собственность; вообще она есть чья-нибудь личная собственность, и вот замещение лица законного лицом незаконным около бумажника с деньгами, около кошелька с золотом, - наказуется в гораздо большей степени, чем стоимость лежавших там кредиток или империалов. Нарушен принцип, нарушен уклад. И казнь постигает за нарушение принципа.

Я перехожу к очень щекотливой теме; я боюсь, что большинство моих читателей не согласится со мною. Но да будет позволено частному человеку высказаться в вопросе, который вообще составляет предмет и тему наших частных суждений, составляет собственность наших частных мнений, ибо сюда закон еще не простер своего внимания. Мне думается, если есть некий уклад отношений собственности, то есть или возможен наблюдаемый законом или соблюдаемый обществом уклад и отношений чести, и в особенности там, где эта честь и важна, и гибка. Ведь есть люди, пропивающие свое состояние, вообще есть дурные собственники; но дело поставлено так, что во мнении общества жестоко шельмуется всякий, кто пользуется слабостями плохого собственника. Я уронил; да, но ты не поднимай или, подняв, подай кошелек обронившему. В добрые времена английского короля Альфреда все кошельки, потерянные на улицах Лондона, возвращались владетелям. Может быть, история тут идеализирует, но уже за одну тенденцию так поставить нравы общества она прозвала доброго старого короля "Великим".

Потерянный кошелек честным человеком возвращается по принадлежности; семинарист Хома Брут, изображенный Гоголем в "Вие", проходя по базару и видя воз без присмотра, не мог не стянуть с него какой-нибудь вещи. Гоголь шутил, описывая смешного киевского семинариста; но, вообще говоря, если, проходя мимо пролетки, где седок, зайдя в магазин, оставил без присмотра свои вещи, вы возьмете их, спрячете под пальто, унесете домой, - вас назовут вором. Такой кражею вещей с пролеток по большим городам занимаются мальчишки, без роду, без племени, невежественные, голодные. Во всяком случае, они не пользуются честным именем. К сожалению, уклад собственности у нас есть, а уклада "чести" в одной особенной и важной сфере - нет.

Вы соблазнили девушку; по-моему, цена вам - как воришке чужих вещей с пролеток. О, я нарочно беру унизительное сравнение, ибо вся суть в том именно, чтобы сломить зародившуюся здесь гордость. Такой воришка говорит: "Я победил". Позвольте, никто не видел, была ли здесь борьба и каковы были условия борьбы. Может быть, вы не сражались на шпагах, а закололи из-за угла. Во всяком случае, бьются на шпагах с равными, на глазах третьего или третьих лиц, и при совершенном равенстве положений, имени, мундира. Ведь офицеры и генералы не колют "ради дуэли" мужиков. Итак, "соблазн" - если уж он когда-нибудь позволителен - то равной себе и в равном обществе. Остальное здесь - "шашни", "воришка с пролеток"; цена человеку - грош.

Скажут: "Береги девица честь смолоду"; на то и наши приступы, чтобы закалить борьбою девичью "честь". Позвольте, тут всегда и всемирно активная сторона принадлежит мужчине, а девушка всемирным инстинктом находится в состоянии пассивного ожидания. Может быть, это худо, но так Богом устроено. Так Богом устроено, а человеческое уложение должно бы дополнить, что самая пассивность девушек, решительно неразделимая с прекрасною в них "женственностью", должна быть под охраною внимательнейшего и бережливого отношения активной стороны. Боюсь, что не умею доказать. Но мне думается: чем пассивнее девушка, тем она действительно девственнее и что глубокая развитость пассивности в женской половине населения вовсе не есть показатель непременно дурных нравов, но именно того, что женщина еще женственна. Возьмем примеры. Посмотрите, как пассивна Гретхен в "Фаусте"; решительно она умеет сопротивляться только минуту. Напротив, нравы Римской империи были низки, и мы вовсе не знаем там "нечаянно падающих девушек", не видим бессильных простушек; девушки очень тонко ловили там цезарей, но их... очень мало "ловили". Женщина была развращена, и женщина была активна. Она "падала" с глубоким расчетом, - падала, побеждая, и самым "падением" своим большею частью давила мнимого "победителя".

Этим я хочу хоть сколько-нибудь отстоять "падающих девушек" от обычного клейма, на них прибиваемого: "развратница". Ей-же-ей, Гретхен не была развратница. Гёте поэтическим и философским гением дал нам почувствовать в ней всю полноту душевных даров; но позвольте, кто же считал душевные дары у других в подобном положении девушек, не получивших гётевского апофеоза, и если мы не умеем в них ничего найти, никаких душевных сокровищ, то, может быть, это не потому, что они не Гретхен, а потому, что мы - не Гёте. Гретхен была бедная горожанка, по-нашему, - мещанка; брат ее - солдат, во всяком случае не офицер. Самая обыкновенная обстановка. Но она была поэтична, грациозна, религиозна. Увы! такие-то и соблазняют; и решительно никто, кроме Мефистофеля, не ухаживает за податливыми Мартами. Да, до чего часто "падение" есть не синоним "развратницы", но именно усиленного, подчеркнутого и очень взлелеянного целомудрия! Повторяю, за Мартами не ухаживают, да и Марты падают внимательно, как римские матроны.

Висел цветок, - правда, совершенно пассивно; может быть, надеялся на судьбу свою, может быть, потерял надежду. Во всяком случае - он не ваш. Он просто Божий. И мне думается, человек делает ужасный религиозный грех, если, напевая "тру-ля-ля", взял, сощипнул его двумя пальцами, понюхал, бросил и пошел играть в карты. Мне представляется это чем-то ужасным. Тут что же отделываться статистическим воззрением: "Сто первая". Нет в людях и среди людей "сто первых, сто вторых", есть имя, человек, "Мария", "Надежда", и непременно был нерассказанный роман, неувиденная драма. "Раба Божия Мария" принадлежит себе и Богу; в порядочном обществе она под охраною общества; она нисколько не обязана "не пасть", но вы совершенно обязаны, и строго обязаны относиться к ней серьезно. Вы можете ее любить, даже можете ее "сорвать", на то она роза, на то в саду Божием; но вы можете сорвать ее действительно и непритворно залюбовавшись ею, полюбивши ее; и ни в каком случае вы не можете ее оставить иначе как без ясной и определенной доказуемой вины ее. В особенности то, что она всю судьбу свою возложила на вас и не имеет закона защитою себе, должно удвоить, утроить ваше внимание, заботу, деликатность.

Дозволительно автору иметь свое субъективное мнение. И в голову мне не приходило осудить хотя одну и когда-нибудь "павшую девушку". Да, признаюсь, и "падение" это я считаю прямо законом их пассивности, столь же непреложным, как то, что "края земли опускаются", "земля округляется", "земля есть шар". Но меня прямо охватывает какой-то мистический ужас, когда я на картинке вижу (в жизни никогда не видал) сюжет с подписью "оставленная девушка" или что-нибудь в этом роде. Насколько это мало есть легкомыслие со стороны девушек, видно из того, сколько из них, из "оставленных", перешли в "утопленницы", "удавленницы". Нет, это не статистика, это "рабы Божий Марии, Надежды", etc. Это - наши возлюбленные сестры, которых задавили нами ненавидимые братья; это - страницы и страницы всемирного каинствования. "Каин, где брат твой Авель?" - "Почем я знаю, я - в карты сел"...

Или - "сел за председательский стол" в уездной казанской управе. Все это очень длинное и, может быть, очень скучное рассуждение я написал, прочтя поразительный случай, напечатанный в обеих казанских газетах, с прописью en toutes lettres (полностью (фр.)) имен, и перепечатанный здесь, в Петербурге. Впечатления дней сменяются быстро, и вчерашний газетный лист не существует сегодня. Поэтому я передам вкратце содержание известия, может быть забытого читателями. Открывается одно из заседаний XXXV казанского уездного земского собрания. Председательствует в этом собрании А.Н. Баратынский; и собрание слушает доклад ревизионной комиссии, заканчивающийся предложением выразить глубокую благодарность управе и ходатайством о денежной награде г. С.А. Бекетову, председателю уездной управы, за его деятельность по оказанию продовольственной помощи населению, пострадавшему от неурожая. Едва докладчик ревизионной комиссии проговорил последние слова, - рассказывает "Казанск. Телегр.", - как к столу председателя собрания быстро подошла скромно одетая молодая девушка и дрожащим от волнения голосом попросила разрешения сказать несколько слов. В это время, весь бледный, вскакивает со стула председатель управы г. Бекетов и говорит, что "все заявления, какие намерена здесь сделать девушка, носят чисто интимный характер и не подлежат рассмотрению земского собрания". Да, не государственное было дело. В первую минуту председатель и гласные поколебались, но затем решили выслушать. "Господа, - начала девушка, и в ее голосе слышался стон наболевшей души, - я семь лет состояла учительницей земской школы Казанского уезда... Моя фамилия Б. Господа, председатель управы, С.А. Бекетов, пользуясь своим положением и властью, моею беспомощностью и беззащитностью, обесчестил меня, сделал меня матерью ребенка, а затем, мало того что заставил меня отказаться от должности учительницы, но и совершенно бросил меня с ребенком на произвол судьбы. Господа..." Тут г-жа Б. начинает тихо рыдать. Председатель собрания, г. Баратынский, участливо предлагает ей стакан воды. "Господа, - несколько оправившись от охватившего волнения, продолжала девушка. - Я сделалась матерью... Это не понравилось С.А., да я ему и надоела... И он приказал мне подать прошение об отставке... Два года я переносила унижение брошенной любовницы, горе, нужду... часто не имела квартиры, голодала. Несколько раз я думала покончить с собой, но ради ребенка оставалась жить... не хватало сил, а помощи не было..." Здесь силы, пишет свидетель, стали, видимо, оставлять г-жу Б., и она, шатаясь, ухватилась за спинку первого попавшегося под руку кресла.

"- Я должен заметить, - уже с невозмутимым спокойствием произнес г. Бекетов, - что г-жа Б. уволена от должности в 1897 году по распоряжению училищного совета за не совсем безупречное ее поведение.

- Неправда! - возразила г-жа Б. - Я подала в отставку по требованию Бекетова.

- Мы понимаем, что ваша отставка была вынужденною, - вставляет замечание К. А. Юшков. - Вы нам скажите, что вам нужно от собрания?

- Господа! Вы - честные, вы добрые, вы не дадите мне умереть с голоду. Ах, дайте, дайте мне возможность вновь честно зарабатывать себе кусок хлеба! Дайте мне возможность вновь заниматься тем делом, которое я любила и люблю!.. Господа, нас много... не у одной меня так же разбита жизнь". Она намеревалась еще что-то сказать, но рыдания заглушили слова, и она беспомощно смотрела на гласных, беззвучно шевеля губами.

Мы, русские, горячи на минуту, но как-то непамятливы. Собрание горячо отнеслось к инциденту и два дня посвятило его рассмотрению. В первый день оно приняло горячее участие в девушке и, ассигновав 100 р. на единовременное ей пособие, поручило управе зачислить г-жу Б. в кандидатки на первую учительскую должность. Но впечатление остыло, и в следующих -втором и третьем - собраниях выступил гласный Корсаков с предложением передать дело на рассмотрение прокурора, "так как г-жа Б., по его мнению, нанесла г. Бекетову оскорбление, назвав его своим любовником, при исполнении им служебных обязанностей". Затем, стали баллотировать вопрос о пособии в 100 р., - и провалили его. Начали собирать по подписке, и собрали 196 руб., из которых 150 р. пожертвовал г. Бекетов. Но г-жа Б. взяла из них только 46 руб., отказавшись от денег самого председателя управы, так характерно "управившегося" с одною из учительниц, и благополучно, по-видимому, выплывшего из инцидента.

Оставляя в стороне длинные рассуждения, заметим, что каждому начальнику до известной степени вверяется "честь и служба" всех подчиненных лиц. Если г. Бекетов мог "предложить г-же Б. подать прошение об отставке вследствие небезукоризненного поведения", то, очевидно, это потому он вправе был сделать, что в состав обязанностей его входило наблюдение не только за учебным делом, но и за "поведением учительниц". Иначе нельзя объяснить дело. Всякое право течет из долга, и он мог взыскивать за поведение, потому что он был попечителем и охранителем поведения, и притом по должности. Таким образом, он "наблудил при исполнении своих обязанностей", и был вовсе не рыцарем перед Дульцинеею, не Дон Жуаном перед одною из своих жертв, а просто русским чиновником, пусть и от общества, среди ему подчиненных лиц, часть коих была женского персонала, - и повел себя скорее как старый помещик в девичьей, среди женской прислуги. Такой взгляд на учительницу, такой взгляд на свободную девушку, хоть и зависимую, но не крепостную, и, наконец, такое упрощенное поведение представителя общества не должно допустить само общество. Позвольте. Ведь есть земство как порядок общественной жизни; есть земское собрание как активный и личный выразитель этого порядка жизни и, наконец, есть управа как уполномоченный от собрания. Вот под каким преемственным контролем находится всякая учительница и вместе под какою преемственною опекою. Да, всякая организация есть опекун службы, жизни и чести всех своих подчиненных, всех у себя служащих; и г. Бекетов, в сущности, прежде всего не уважал вовсе не девушку, а не уважал самого земства, всего земского собрания, как бы пренебрегая его покровительственными функциями или предполагая во всех казанских земцах людей, подобных себе, которые не прочь попользоваться тем, что плохо хранится. Гоголевский Хома Брут невольно приходит на ум. И плохо Казани, если она представляет собою воз, около которого ходят такие любопытные экземпляры человеческой породы, интересные в литературном изображении, но крайне неприятные в житейском обиходе. Да, казанские девушки, берегите вашу честь: у вас председателем управы г-н Бекетов. Этот кот сала не пропускает, и на каждую девушку он смотрит как на подлежащее "учету" или "утеку" в его пользу сало. Общество казанское вполне может пожелать, чтобы г. Бекетов давал любовные битвы на равных условиях, среди равных себе по положению лиц, и гордился победами над равными и свободными. Тогда его можно назвать Дон Жуаном и какой-нибудь казанский Моцарт может положить на музыку его приключения. Но теперь это просто человек, любящий с прислугою шашни и имеющий дерзость смотреть на служащих казанского земства как на свою личную прислугу, а на самое земство - как на область своих личных похождений. Все это достойно не музыки Моцарта, а описаний Лейкина.

Вполне прекрасно, что г-жа Б. отказалась от денег председателя управы. Вообще она не просит "пособия" и не навязывается "со своим ребенком" его отцу, так очевидно забывшему отцовские обязанности. Но она, - по всему тону рассказа, - очевидно, трудолюбивая и скромная девушка, и просит только, чтобы ее не обрывали в труде, не срывали в средствах существования, теперь ей удвоенно нужных. Каждый знает, как легко в наше время матери отделаться от ребенка. Совершенно очевидно, что ей дорог и мил ребенок, и то, что было для г. Бекетова приключением, возможно и вероятно, что для нее было маленьким нерассказанным романом. Вообще тут, с внутренней стороны, мы ничего не знаем. Но весь тон рассказа и то, что земское собрание горячо приняло к сердцу дело и три раза собиралось обсудить его, - показывает в ней не заурядную девушку, но девушку, произведшую сильное личное впечатление. Она вполне вправе требовать или ожидать покровительства от земства; ведь она ему служила и была так обижена именно "при исполнении своих служебных обязанностей". Кстати, договорим: именно учительнице бесконечно трудно "с прижитым ребенком", ибо это есть касация всего ее труда, профессии, т. е. прежде всего пропитания. И если она все же не рассталась с ним, значит, она именно порядочная девушка, а вовсе не "работница", не ремесленница, которая "случайно" оступилась и к которой г. Бекетов мог подойти как в самом деле к работнице и служанке. Есть все причины для маленькой опеки над нею казанцев и все причины для крайнего отвращения к занимательному "коту в сапогах", о казанских приключениях которого стали рассказывать газеты после того, как долгие годы, может быть, о них рассказывали "кумушки". Подобные приключения редко бывают единичными; они слагаются в серии, из которых вдруг выныривает которое-нибудь.

"Нов. Вр.", 1899.