ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Николай Михайлович Карамзин — историк и писатель, человек, сыгравший огромную роль в русской культуре. Вся читающая Россия проливала некогда слезы над трагической участью «Бедной Лизы», жадно глотала страницы повести «Наталья, боярская дочь», читала и перечитывала «Письма русского путешественника». А знакомясь впервые с «Историей государства Российского», люди гордились славным прошлым своего народа, отдавая, вместе с тем, должное подвигу автора, критически обобщившего древние летописи, предания и исторические документы с IX по XVI век включительно и развернувшего на их основе грандиозную картину становления и развития Российской державы. Труд Карамзина представлял для своего времени замечательное явление и в чисто художественном отношении. А. С. Пушкин назвал слог карамзинской истории «дивной резьбой на меди и мраморе».

Однако интересно отметить, что сам Карамзин, посвятивший названным трудам всю свою жизнь, гордился и не скрывал этой своей гордости тем, что именно он впервые ввел в русский язык новые слова. Об одном из этих слов — слове «промышленность» сам он говорил так: «Это слово сделалось ныне обыкновенным — автор употребил его первый».

В самом деле: изобрести новое слово, обогатить свой родной язык, дополнив его чем-то несуществовавшим до тех пор, но необходимо ему нужным, — разве это не законное основание для гордости писателя?! Мы часто употребляем слова, которые были созданы Тредьяковским, Кантемиром, Ломоносовым, Державиным, Карамзиным или заимствованы (скалькированы, как говорят языковеды) ими с других языков. Такая работа постоянно велась и ведется; мало того, она и будет вестись до тех пор, пока язык живет и развивается, пока не стал он мертвым языком, закостеневшим на определенном историческом этапе, как, например, древнееврейский, древнегреческий и церковнославянский языки.

Напомним еще один интересный пример того, как относились к новому слову, введенному ими в язык, русские писатели.

Спустя полстолетия после смерти Карамзина Ф. М. Достоевский в своем «Дневнике писателя» за ноябрь 1877 года посвящает целую главку только слову «стушеваться» и его истории. «Во всей России», — с какой-то особой торжественной гордостью пишет Достоевский, — есть один только человек, который знает точно происхождение этого слова, время его изобретения и появления в литературе. Этот человек — я, потому что ввел и употребил это слово в литературе в первый раз я». И еще: «Мне в продолжении всей моей литературной деятельности всего более нравилось в ней то, что и мне удалось ввести совсем новое слово в русскую речь».

В это время Достоевским уже были написаны романы «Преступление и наказание», «Идиот», «Подросток», «Бесы». Жизнь гениального писателя подходила к концу — ему осталось жить менее четырех дет. Правда, еще не была произнесена знаменитая речь на пушкинском юбилее, не были написаны «Братья Карамазовы»… Но все равно, мы чувствуем, что этой гордости, гордости одним единственным словом никто и ничто не отнимет у писателя, ничто не поколеблет.

Такие новые слова принято называть неологизмами. Объяснение этого литературоведческого термина мы легко обнаружим в любой энциклопедии, в каждом толковом словаре. Пояснительный текст расшифрует его состав и языковое происхождение от совмещения греческих слов «нео» — новый и «логос» — слово. Однако привычное и уже ставшее для нашего уха почти русским окончание «изм» настроит невольно и на другое: не только «нео логос», но и буквальное «нео логизм» отложится в сознании как новый логизм, то есть нечто новое, вытекающее из привычного старого, согласно законам естественной логики словообразования, зависимого от склонения существительных, спряжения глаголов, взаимодействия суффиксов и флексий, — словом, тех правил, которым подчинялся и которые выработал данный язык в процессе своего развития и обогащения.

В словарном составе языка, которым мы пользуемся, содержится великое множество слов. И с каждым днем их становится больше. Они поступают в него по многим каналам. Здесь и терминологические новшества, отвечающие потребностям науки и техники в обозначении новых физических явлений и приборов, технологических процессов, синтетических материалов; с другой стороны, налицо постоянная фильтрация из других языков, засорение словаря за счет проникающих в него арготизмов, профессионализмов местных диалектов.

Если приглядеться к нашему словарному фонду, нетрудно понять, что весь он состоит, в сущности, из архаизмов (прошлое языка) и неологизмов (его будущее). Где же настоящее? Строго говоря, его не существует. Настоящее — это сумма архаизмов и неологизмов, которые мы затрудняемся отнести к единой из этих групп, поскольку они ощущаются нами как таковые. Это или славянские корни и слова, составившие основу русского языка и неощущаемые как архаичные, или неологизмы, прочно вошедшие в язык нередко более сотни лет назад, в которых мы перестали узнавать их новизну. Для нас неологизмы Карамзина или Шевырева «всегда были» на том основании, что они стали привычными задолго до нашего рождения. Язык во многом подобен живому организму, и как отдельные клетки человеческого организма непрерывно отмирают и заменяются новыми, так и отдельные слова в языке нарождаются, тогда как другие постоянно сходят со сцены. Таково свойство всякого живого языка. Мы не говорим и не пишем не только на языке Пушкина и Лермонтова, но и на языке Толстого и Достоевского, более того, пожелай мы писать на языке почти наших современников — Блока и Маяковского — нам пришлось бы стилизовать нашу речь, сознательно и трудолюбиво заменяя другими множество приходящих на ум слов и фразеологизмов, появившихся позже и не свойственных их времени.

Давно стали трюизмом слова Демокрита о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Живой язык — тоже такая река. И если мы не всегда ощущаем в нем каждодневных изменений, а они несомненно есть, то заметить изменения на протяжении десяти-двадцати лет не так уже трудно.

В данной работе мы вынуждены ограничить себя неологизмами, введенными русскими поэтами, писателями, публицистами и критиками, иначе говоря, «подписными неологизмами», то есть такими, авторство которых с большей или меньшей точностью удается проследить. Эта тема сама по себе уже настолько велика и сложна, принадлежность многих неологизмов тому или иному автору настолько трудно установить с достаточной точностью, что не может быть и речи о расширении темы. Однако же Достоевский, в цитированной выше заметке, не случайно оговаривается, что она, быть может, не всякому читателю покажется достаточно интересной и поэтому он адресует ее «будущему Далю». Не пытаясь претендовать на столь почетное звание, мы хотели бы собрать и привести то немногое, что в этом отношении известно, в какое-то подобие системы, уверенные, что такая работа будет интересной и полезной для людей, серьезно занимающихся литературным трудом — писательством, поэзией, критикой и журналистикой. То высокое уважение к слову как таковому, которое завещано нам не только Карамзиным и Достоевским, но и всей литературой нашей, подсказывает нам, что такая попытка не будет излишней.

Жил себе человек, писатель или поэт, трудился, оставил по себе память — один или несколько томов произведений. И в тексте этих произведений, а также, может быть, писем, дневников, набросков мы можем найти два-три слова, или даже десятка слов, которые до него в русском языке не встречалось и не существовало. Заслуживает ли он за это нашей благодарности? А может, напротив, — осуждения? Или же вообще столь незначительная подробность может и должна быть оставлена без внимания? Кто взял бы на себя смелость рекомендовать однозначный ответ на эти вопросы? Может быть следует призвать себе на помощь «табель о рангах» и утвердиться в миссии, что если тот или иной неологизм принадлежит перу Пушкина или Льва Толстого, этого уже достаточно, чтобы оправдать наше пристальное внимание, а если мы имеем дело с неслучайно забытым автором, то нет никакого резона уделять наше драгоценнее время как ему, так и тем более его неологизмам. Здесь мы невольно вступаем на зыбкую почву личного отношения и вкусовых оценок. Такой подход, разумеется, не имеет ничего общего с подходом научным.

Попытки нащупать более объективный и равно для всех приемлемый принцип подхода к вопросу естественно было бы начать с установления каких-то критериев. Но каких? Проще всего утвердиться в убеждении, что неологизм тогда только оправдывает свое существование, когда он уже выдержал проверку временем. В самом деле, кто сейчас усомнится в нужности для русского языка слов «атмосфера» или «промышленность». Но это слова — термины. С ними дело обстоит куда проще, и разногласия, если и возникают, то лишь у их колыбели. Затем все страсти утихают, и слово или забывается, или прочно занимает свое месте в словарном фонде. Иное дело — образы. Вот встретилось, например, у поэта, только одно слово, встретилось только у него одного и только один единственный раз. Никому другому ни до, ни после не случалось этим словом воспользоваться. Стало быть, в фонд не вошло, в языке не удержалось. Зачем же сомнения? Казнить, нельзя помиловать. И казнить забвением.

Но если это, употребленное единственный раз слово-образ было для поэта необходимо? Если его неожиданное появление подобно ослепительной вспышке и благодаря именно ему ярким светом озарена строка, строфа, а то и все произведение? Тогда как?

Вот, у очень скромного и потому мало известного, но настоящего поэта, нашего современника, Григория Петникова, мы встречаем строчку «нога вгрузается в песок». Глагола «вгрузаться» мы не найдем ни в одном толковом словаре, хотя производных от «груз — грузить», с различными суффиксами и приставками, предостаточно. Мы убедимся, что «вгрызаться» можно, а «вгрузаться» нельзя. Да и нужно ли подобное слово? Но этот несложный по своему строению неологизм дает нам осязаемо ощутить и вес человеческого тела, принимаемый ногой, и путь, лежащий перед этим человеком, и, так сказать, структуру этого пути — сыпучую, утомительную и, вместе с тем, отрадную чувством преодоления, поочередного напряжения и расслабления мышц, и так далее, и так далее. Многое вложил автор в это к месту употребленное им слово. Пожалуй, казнить нельзя, помиловать!

У того же поэта мы встретили достаточно известное слово «животрепещущий». Мы знаем: бывают животрепещущие темы и проблемы, новости и вопросы. Толковый четырехтомник Ушакова так объясняет это слово: «Злободневный, соответствующий жизненным потребностям, а во втором значении — жизненный, как бы живой, с пометкой (книжн.), наконец, в третьем значении — с пометкой (разговори., шутлив.) — зыбкий, непрочный, ненадежный (например: животрепещущий мостик). Какой же тут неологизм? А Петников сказал: «…подходят утром с моря лодки с животрепещущей хамсой» (стихотв. «Открытие утра»). И печально-знакомое, затертое в газетных штампах слово ожило, сверкнуло и забилось, действительно затрепетало, будто только что поднятое из морских глубин, из соленой влаги и свежести, прогретой утренними лучами. Может быть это и не неологизм по формальным признакам, но во всяком случае мы радуемся вместе с автором чудесной поэтической находке.

Неологизмы, как и все слова русского языка, легко подразделяются на несколько групп соответственно принятому этимологическому разделению частей речи. Большинство их при таком разделении мы отнесем к существительным, прилагательным и глаголам, крайне незначительную часть составляют наречия и числительные. В графах, предусмотрительно оставленных для местоимений, предлогов, союзов и междометий, нам, вероятно, придется оставить лишь прочерки, свидетельствующие об отсутствии даже единичных примеров. Однако же такое разделение неологизмов никак не отразит их специфической сущности и функциональных признаков. Поэтому в качестве основного подразделения, отражающего характеристику собственно неологизмов по их значению и месту, которое они занимают (или стремятся занять) в языке, в словарном фонде, нам кажется уместным ввести два понятийных определения: «слово-термин» и «слово-образ». Согласно этим признакам, можно разделить на две только группы большинство неологизмов прошлого, настоящего и, по-видимому, также будущего.

Слова-термины отвечают назревшей настоятельной потребности давать общепонятные и удобные для запоминания имена новым явлениям, процессам сооружениям и механическим устройствам, возникающим в науке, технике, общественной и политической жизни.

С Ломоносовым в русский язык вошло множество научных терминов. Карамзин ввел немало терминов и понятия, относящиеся к общественно-социальному устройству и взаимоотношениям. Еще позже мы встречаем целый букет неологизмов, пополнивших арсенал политической терминологии, нашедших впервые место в знаменитом «Карманном словаре иностранных слов», изданном Петрашевским в 1845 году. На всех этих, равно как и других неологизмах, доставшихся нам в наследство от иных, подчас менее известных авторов, легко без особых доказательств убедиться, что введение новых слов терминологического значения диктовалось отнюдь не прихотью или фантазией их авторов. В своей работе над языком они послушно повиновались требованиям времени. На каком-то этапе своей научной многосторонней работы Ломоносов просто не мог уже обойтись без слов «материя», «атмосфера», «кристаллизация», Карамзин — без слов «общественность», «промышленность», «потребность», Петрашевский — без слов «материализм», «социализм», «коммунизм», «терроризм». Пути создания большинства слов этого порядка легко прослеживаются: их основа обычно заимствуется от греческих и латинских, а также западноевропейских корней и различными способами транскрибируется (калькируется) на русский лад так, чтобы обеспечить возможность существительным склоняться, глаголам — спрягаться, а прилагательным эпитетам — усиливаться по закону образования сравнительной и превосходной степеней. Эта работа над языком, необходимая и своевременная, начавшаяся особенно интенсивно со времени Петра Первого, после не угасала уже никогда, хотя авторство современных слов-терминов за редкими исключениями нами уже не прослеживаются со сколько-нибудь убедительной достоверностью.

Вторая, пожалуй, еще более словообильная группа неологизмов — это слова-образы. Ими, как правило (разумеется, не существующее без исключения), одаряли язык, нередко обогащая, но, к сожалению, не менее часто засоряя его вычурными ненужностями, художники слова (иногда и кисти) — поэты, писатели, критики, публицисты. Их вклад в эту сокровищницу ценен не только сам по себе и не только теми словообразованиями, которые вошли и прочно удержались в литературе и быту, были приняты в словарный запас, а их происхождение большей частью позабыто. Мы часто произносим слова, не подозревая, что это слова — цитаты, что они являются неотъемлемым авторским достоянием хорошо известных нам и чтимых нами людей. Между тем неологизмы, как вошедшие, так и только пытавшиеся войти в словарный фонд через литературу и поэзию, интересны своим происхождением и принадлежностью тому или иному автору. Они тоже как-то характеризуют его творческий процесс, психологию, принципы работы над словом. Наряду с «чистыми неологизмами», новообразованиями являются обогащения известных и широко применяемых слов новыми значениями. Так, давно известное как обозначение одного из пяти чувств человека слово «вкус» с какого-то определенного времени стало означать развитое чувство изящного.

У ряда русских писателей — Л. Толстой, Е. Дриянский, М. Пришвин и другие — мы встретимся с большим языковым пластом охотничьего словаря. Здесь на него обрушатся всевозможные «выжлецы» и «смычки», «пазанки», «чепраки» и «подпалины» и многое другое. Раньше казалось, что хвост — это всегда хвост: и у рыб, и у змей, и у млекопитающих… А тут, не угодно ли: у волка — полено, у лисицы — труба, у зайца — цветок, у легавого щенка — прутик. Ловкий заяц умеет «отростать» от своры собак, но еще надо выяснить «тонный» это заяц или «шумовой», и так далее.

Это множество анонимных слов и словозначений не придумано авторами тех книг, в которых появилось впервые. Писатели-охотники только подслушали их во время охоты, запомнили и позже применили в своих произведениях.

Эти красочные интересные слова, составляющие большую группу и в значительной части уже полумертвые и полузабытые, останутся вне нашей темы: они не имеют авторов и не помнят своего родства.

Другая группа естественно отпадает сама собой. Это, скорее, неологизмы — заумные речения, встречающиеся от Сумарокова до наших дней. Здесь знаменитый некогда «дыр-бул-щур» Крученых, «зга-ра-амба» В. Каменского, «ашер-вер-вумба» Кирсанова, а также всевозможные междометия и звукоподражания. Ограничивая себя пределами неологизмов русских писателей, мы сделаем исключение для В. Хлебникова. Он может быть представлен выборочно: без заумий, перевертней, корнесловия, занимающих большое место в его произведениях. Нам кажется, что достаточно будет «Заклятия смехом» и словообразований, несущих конкретную смысловую нагрузку, чтобы отразить работу Хлебникова в области создания именно неологизмов.

Приходится, разумеется, отказаться также от «блатной музыки» — иначе «старой и новой фени» — языка уголовного мира, широко вводимого в произведениях В. Каверина «Конец хазы», И. Сельвинского («Вор» и др.), равно, как и используемого отдельными писателями современного арго, смыкающегося и с «блатным» с его «фраерами», «клёвыми чувихами», «лабухами» и «чуваками» (Вас. Аксенов и др.).

Тут мы вплотную подходим к смыкающемуся с неологизмами, так сказать, пограничному языковому явлению: к переосмыслениям прочно существующих в языке слов, к приданию им новых значений и смыслов. Сюда надо отнести слова, не вошедшие в наш словарь оттого, что они сами по себе были очень давно известны и только границы их применения были иными до тех пор, пока на каком-то этапе смысловое содержание их видоизменилось и расширилось.

Так, Ломоносову, помимо ряда приведенных в словаре неологизмов, принадлежит несомненный приоритет введения в науку слова «ось» в значении «земная ось», хотя «ось» в значении «тележной оси» была общеупотребительным понятием еще за много сотен лет до появления Ломоносова. Точно так же уже на заре истории нашего государства существовали понятия слова «уделы» — удельные княжества и удельные князья. Гораздо позже это слово приобрело звучание в переносном смысле: «О, горький наш удел! Смерть есть удел всего живого» и т. д. Но лишь Ломоносовым введено понятии «удельный вес». Благодаря Ломоносову получили общепринятое ныне значение и смысл в научных определениях такие слова-термины, как «насос» (воздушный), «огнедышащие» (горы), «преломление» (лучей), «равновесие» (тел), «кислоты», «квасцы», «щелочи», слова «наблюдение», «движение», «явление», «частица» и немало других, хотя почти все они употреблялись и ранее (сравни: «явление Христа народу», «преломление хлеба», «кислое молоко»).

Еще дальше от понятия неологизмов отстоят новые фразеологизмы. Ограничимся здесь только одним примером. Автором выражения «сидеть между двух стульев», в его общепринятом теперь переносном значении, с полным основанием признается Салтыков-Щедрин (статья «Тревоги времени», 1863 г.). Все слова этого предложения хорошо были известны и ранее, но образное значение, приданное ему автором, стало общепринятым только с определенного времени и благодаря именно ему. Это образное значение, по сути своей, неологистично, хотя и нет ни одного неологизма.

Не довольствуясь принятым расположением неологизмов в алфавитном порядке, мы сочли необходимым дополнить наш словарь небольшим разделом, в котором дали тоже по алфавиту, всех авторов, включенных в словарь, и простой перечень (на этот раз без указания источников) неологизмов, разнесенных по фамилиям их создателей. Когда мы уже завершили эту несложную дополнительную работу, она показалась нам в чем-то более существенной, чем это представлялось вначале. Тут и там открывались как бы неведомые до сих пор никому из знатоков и исследователей, не решаюсь сказать, портреты, но, по меньшей мере, отчетливые силуэты, в которых без труда угадывался знакомый абрис того или иного хорошо знакомого поэта или писателя, увиденный впервые с необычной точки зрения. Неповторимость мировоззрения, почерка, интонации сопутствовала почти каждому неологизму, тем больше ощутимая, чем больше их собиралось в группу под рубрикой данного имени. Словно четко отгравированный отпечаток, дактилоскопический оттиск мысли авторов читали мы над этими словами.

Но к чему удивляться? «Слово не есть наша произвольная выдумка: всякое слово, получающее место в лексике языка, есть событие в области мысли», — так задолго до наших дней сказал Василий Андреевич Жуковский, поэт, у которого учились, не забудем того, и Пушкин, и Тютчев, и Некрасов, и многие другие крупнейшие наши поэты. И это замечательное высказывание его не нуждается ни в каких пояснениях.