Н. И. Толстая ПРОЗАИЧЕСКИЕ ПЕРЕВОДЫ С. Н. ТОЛСТОГО[798]

Н. И. Толстая

ПРОЗАИЧЕСКИЕ ПЕРЕВОДЫ С. Н. ТОЛСТОГО[798]

«Любовь, идея любви приняла Крест, воздвигнутый на Голгофе, и понесла его как символ человечества».

С. Н. Толстой, «О самом главном»

«Фашизм лучше всего поняли либо те, кто пострадал от него, либо наделенные чем-то родственным фашизму».

Дж. Оруэлл, «Уэллс, Гитлер и всемирное господство»

«… только в поисках Бога человек способен создать культуру и только творя культуру человек творит собственное бессмертие».

Графиня де Вог.

Из всех произведений зарубежной прозы, переведенных С. Н. Толстым, включая и опубликованные в Т. IV, самым масштабным по объему, по уровню и степени художественности является «Капут» Курцио Малапарте. Три публикуемые в этом томе фрагментарных перевода — Марсель Пруст «В поисках утраченного времени» («Пленница») и Эдмон де Гонкур «Хокусай» дополняют и расширяют для читателя круг интересов переводчика, а последний — «Цитадель» Антуана де Сент Экзюпери — выступает в качестве смыслового завершения всего его творческого пути.

Сергей Николаевич никогда не подходил к переводческой деятельности формально, не делал это ради заработка, даже ради публикации, хотя, конечно, не возражал бы поделиться с более широким кругом читателей и слушателей радостью открытия писателя или его уникального произведения. Ему всегда хотелось прежде всего раскрыть главное для себя в художнике, увидеть то, что обусловило величие его таланта, истоки его, и, входя в его творческую ауру, постараться постичь философию его мышления. Как правило, эти личности характеризует ранний талант, неординарность, которая просматривается с детства, и обязательно — благородство натуры. Они уже в детстве становятся маленькими вундеркиндами (впрочем, как и он сам), маленькими художниками, каждый в своей области. Переводя какие-то из их произведений не целиком, он, возможно следовал творческой рекомендации знаменитого на весь мир японского художника Хокусая, прозаика, поэта и философа: «Не следует думать, что надо раболепно следовать предписанным правилам, и каждый должен идти в своей работе согласно своему вдохновению». И Толстой шёл; он переводил только тех писателей, кто, как ему казалось, этого заслуживал, и только то в их творчестве, что ему было близко.

Фрагментарный перевод с французского биографии Хокусая (1760–1849) сохранился в архиве С. Н. Толстого в рукописи. С японского на французский она целиком была переведена старшим из знаменитых французских романистов Эдмоном де Гонкуром (1822–1896), почитателем его таланта. Сергей Николаевич всегда очень интересовался и увлекался Хокусаем, в его доме на стенах висели репродукции с его картин, он написал небольшое эссе «Бессмертие», посвященное ему (см. т. Ill), написал скорее всего после того, как в 1947 году сделал этот перевод (подробнее в т. Ill, с. 529). Ранее биография Хокусая на русский язык не переводилась, но прочитав ее целиком, Толстой перевел только введение и главы 1–5, 19, 21, 26 и 51, которые прослеживают основные вехи биографии художника и останавливаются на главных принципах его жизни и искусства.

Эдмон де Гонкур переводил «Хокусая» в преклонном возрасте. Несмотря на сухой специфичный текст биографии, в его строках проступает любовь и уважением к этому самому почитаемому в мире японскому мастеру.

До этого перевода, вместе со своим младшим братом Жюлем (1830–1870), Эдмон создал ряд сочинений о культуре и искусстве XVIII века, провел исторические исследования. Они издавали периодический «Журнал», в котором находила отражение литературная жизнь Франции. Они создали особый артистический стиль и внесли во французскую литературу экзотичность, пропагандируя японское искусство, любовь к красивым предметам, к изысканному и редкому в искусстве. Блестящие представители натуралистического романа, собиратели документов, Гонкуры занимались в своем творчестве преимущественно психологией писателей, патологическими натурами, истеричной страстью и нервной организацией людей высшей культуры.

С 1902 года на средства, завещанные Эдмоном де Гонкуром, была учреждена престижная Гонкуровская премия.

Перевод текста «Хокусая» на первый взгляд кажется нетрудным, если не считать сразу бросающихся в глаза сложностей японских названий, без которых, конечно, было бы невозможно воссоздать и биографию художника, и тот сложный его образ, который неотделим от традиций его древней страны. Но если вчитаться в текст, понимаешь, как он непрост для переводчиков: при, казалось бы, обычной описательности, при которой порой чисто технически приходилось повторять одинаковые слова и никак нельзя было иначе, надо было так мастерски излагать этот текст, чтобы, читая, можно было воочию представлять себе в красках и объемах те уникальные картины, которые создавал Хокусай и о которых подробно рассказал его биограф, то есть фактически нарисовать их словесно, и потом также фактурно-словесно надо было живописать и тот материал, который использовал художник в своей работе, и его нетрадиционную манеру создания полотен; и еще суметь также словесно изобразить то феерическое жанровое разнообразие сцен японской жизни, которое Хокусай хочет подробно представить с одной стороны на своих фантастических, а с другой — на совершенно реальных картинах.

Пройдя через сложный лабиринт японских «сигнатур», С. Н. Толстой дает читателю возможность приблизиться к лучшему пониманию творчества этого художника, прославившегося на весь мир своим поэтическим осмыслением бытия, создав более тридцати тысяч рисунков и гравюр и более пятисот иллюстраций к книгам.

Не все переведенное С. Н. Толстым за его жизнь сохранилось, что-то на сегодня утрачено. Известно, например, что он переводил Честертона «Человек, который был четвергом» (1908), и не только это его произведение, а также Грэма Грина (в архиве на французском языке пять его книг), английских писателей его поколения. Толстой читал эти переводы в семье. Возможно, он отдавал их в те организации, с которыми сотрудничал: на радио, телевидение, в АПН (редакция Великобритании) и где-то они и теперь существуют.

Фрагментарный перевод первых четырех глав «Цитадели» сохранился в архиве С. Н. Толстого в отпечатанном на машинке виде, сделанный в 60-х годах (на русском языке перевод всей книги появился в 1994 году в издательстве «Согласие», Москва, переводчик Марина Кожевникова), и он логически завершает весь цикл его переводов (а это все-таки цикл), ставя логическую точку не только в них, но и на всем своем собственном творчестве. Этот перевод звучит как заключительной аккорд и к его прозе, и к его поэзии, и к его философским произведениям, а значит и к жизни; это тот итог, который был естественен после огромного багажа, полученного от его отца в детстве, о чем С. Н. Толстой поведал в своей автобиографической повести «Осужденный жить», главном произведении его жизни, таком же, как для Марселя Пруста был роман «В поисках утраченного времени», для Малапарта — «Капут», а для Экзюпери — «Цитадель».

«Истину выкапывают, как колодец. Взгляд человеческий, когда он рассеян, теряет видение Лика Божьего», — писал Антуан де Сент Экзюпери. И его «Цитадель», и «Капут» Малапарта, равно как и произведения Стейнбека и Оруэлла, переведенные С. Н. Толстым (т. IV), продолжают волнующую его всю жизнь религиозно-философскую тему видения мира, его устройства, борьбу в нем добра и зла. «Не убий», не унижай, не разрушай, не повергай мир в хаос, приближая к концу, — вот основная доктрина, на которой строится книга «Капут», в которой речь идет о войне, но и не только о ней.

«Мир не видел более чудовищного зла, чем фашизм», — писал Джордж Оруэлл, хотя, казалось бы, создав свою знаменитую антиутопию «1984», показал не менее чудовищное зло, которое назвал «олигархический коллективизм», хотя речь в нем очевидно шла об утрированном коммунизме. В рецензии на «Майн Кампф» он поставил рядом имена Гитлера и Сталина. Обе возглавляемые ими системы в своей основе попирают человеческое достоинство и они равноценны по своей сути, поэтому их абсолютно справедливо считают «чумой XX века». «Уважение к человеку, — писал Экзюпери, — вот пробный камень. Порядок ради порядка оскопляет человека, отнимает у него важнейший дар — преображать мир».

«Бог сотворил род человеческий от одной крови», — свидетельствовал Апостол Павел. Все люди братья — смысл этого высказывания. Но не только люди, вся природа, все живые существа на земле объединены в одно гармоническое целое, все находятся в одной лодке. Весь мир находится в одной лодке. И реально, и иносказательно такую лодку, как символ жизни и символ смерти, показал Оруэлл в своей антиутопии.

Смерть Христа, его распятие, его кровь, пролитая за людей, — это та внутренняя вселенская религия, которая заложена в существование всего человечества. Слово «капут», — писал Малапарте, — происходит от еврейского «капорот» — «жертвоприношение», буквально оно означает «раздавленный, конченный, искрошенный, потерянный». Зло всегда порождает зло, и на смену ему всегда приходит возмездие. Принцип бумеранга, работающий уже, по крайней мере, два тысячелетия, кровавой нитью проходит через повествование «Капут»: зло наказуемо, и оно рано или поздно возвращается туда, откуда оно пущено, это наказание неотвратимо и это проверено веками.

Тема Распятия возникает в книге постоянно, о чем бы в ней ни шла речь, чего бы ни касались бесконечные разговоры ее главных действующих лиц, одновременно являющихся реальными историческими персонажами, а война, как пишет автор в предисловии к книге, появляется в ней «как фатальность». Рассказ ведется от лица автора, пережившего кошмар Второй Мировой бойни, но пережившего и Первую Мировую войну.

«Курцио Малапарте, — переводил Сергей Николаевич в середине 60-х годов короткую биографическую справку о нем в книге, изданной в Париже на французском языке в 1962 году с итальянского издания Дж. Бертранда «Kaputt», Edition «Denoel», 1946), — родился в 1898 году в Прато, возле Флоренции. В возрасте шестнадцати лет, в 1914 году, когда Италия была еще нейтральной, он бежал из колледжа Чиконьини, где получал классическое образование, пересек пешком границу в Винтмилле и поступил волонтером во французскую армию. Он был ранен в Шампани и награжден Военным крестом с пальмовой ветвью. В 1931 году его книга «Техника военного переворота» («Бернар Грассе», Париж), первая книга против Гитлера, появившаяся в Европе (запрещенная в Италии и в Германии), имела своим следствием осуждение автора на пять лет депортации на остров Липари. В 1941 году он арестован немцами и присужден к четырем месяцам заключения за заметки, которые он посылал в Италию с русского фронта, где он находился в то время в качестве военного корреспондента. Они вышли недавно в одном томе под названием «Волга начинается в Европе» («Дома», Париж, 1948). В 1943 году, в Неаполе, вскоре после высадки союзных войск Объединенных наций, он публикует «Капут» (Изд. «Казелла»). С 1943 по 1945 г., до конца войны, он служит в Итальянском корпусе Освобождения в качестве офицера связи между Высшим командованием Объединенных наций и Дивизионом партизан «Поссента» в боях за освобождение Италии».

Настоящее имя писателя Курт Эрих Зуккерт, сын немца-протестанта и итальянки. В год своей смерти, в 1957 году, он вступил в Коммунистическую партию Италии, как в свое время, не разобравшись, — в Итальянскую фашистскую партию, из которой со скандалом вышел уже в 1931 году, написав книгу, разоблачающую партию Гитлера.

Судьба Зуккерта была не только неординарна, но и исключительно тяжела, виной чему было и время, в котором ему пришлось жить, и те события, которые в него укладывались. Он блестяще учился в колледже, но уйдя на войну еще в юношеском возрасте, познал все ее ужасы и был отравлен не только ее газами, но и самой войной, а Вторая мировая (и всё с теми же немцами) добивала его окончательно.

Псевдоним, который он себе взял, был достаточно оригинален, обусловленный игрой французских слов «bon» (хороший) и «mal» (плохой). Малапарте переводится, как «плохая доля, злосчастье, не судьба». Когда Муссолини спросил его, почему он выбрал себе такой псевдоним, он ответил: «Наполеона звали Бонапарт и он кончил плохо, а я Малапарте и я кончу хорошо».

Он объехал весь мир, и его жадный интерес к жизни никогда не иссякал. Он был писателем, журналистом, сценаристом, режиссером, был в Италии на дипломатической службе. Он долго жил во Франции, очень любил эту страну. Написал тридцать книг («Господин Хамелеон», «Круглый стол», «Женщина, как я» и др.), наиболее выдающимися из которых считаются «Капут» (1943) и «Шкура» (1949). Последняя — о фашистской Италии, о том, как итальянцы проиграли войну и в страну входят союзники-американцы. «Шкура» была запрещена Ватиканом за фразу: «Быть христианином значит быть предателем», хотя ростки этой мысли появились уже в «Капут»: «я раскаивался, что я христианин, я краснел из-за того, что я был христианином». Малапарте всегда интересовался вопросами социального устройства общества, написал две книги о В. И. Ленине. Им были опубликованы публицистические дневники. Самой последней его книгой была «Эти проклятые тосканцы» (1956 г.). За год до смерти он поехал в Китай, где ему была сделана очень сложная операция, спасшая ему жизнь, но не подарившая окончательного выздоровления. Он приехал на родину совершенно больным, лежал в лучших клиниках Рима, но даже находясь в таком плачевном физическом состоянии, он боролся не только за биологическую, но и за свою духовную жизнь, в итоге остановив свой выбор на принципах столь одиозной системы, как коммунистическая, вступив в эту партию, возможно, вкладывая в это понятие что-то другое, по сравнению с тем, что было так позорно безуспешно десятилетиями опробовано в других странах. И его «Капут» — свидетельство тех самых его духовных терзаний.

Эта книга — единственная в своем роде, подобных ей нет. Она необычна всем: оригинальным замыслом, исторической достоверностью, удивительной аллегоричностью, образной гармонизацией всего огромного мира (отсюда и названия ее частей по именам животных — «Лошади», «Крысы», «Собаки, «Северные олени», «Мухи»); необычна своей мистичностью и своей исключительной сложностью композиции. Это воспоминания в воспоминаниях, где техника авторских художественных приемов исключительно нетрадиционна, и достигается полный эффект присутствия читателя там, откуда этот спокойный внешне, но мятущийся внутренне итальянский военный корреспондент ведёт свои репортажи, будь это шведский королевский дворец, старинный польский замок, варшавское еврейское гетто, храм Черной Девы в Ченстохове с ее знаменитой чудотворной иконой, или дом, где появляется привидение.

Событий, имен, историй так много в книге, они так тесно переплетены, что автор, рассказывая, почти захлебывается в них, боясь что-то важное забыть, он распутывает их, словно клубок. Поначалу кажется, что повествование не захватывает, а как-то даже успокаивает, умиротворяет, несколько завораживает своей вялотекучестью, созерцательностью и удивительной поэтичностью прозаического текста, который кажется настраивает на долгое размышление о чем-то высоком. Но вдруг, неожиданно, вопрос: «Правда ли, что немцы совершают ужасные жестокости?» И с этого момента писатель держит своего читателя в таком напряжении, которое не кончается, пока всё то, что Малапарте видел своими глазами, в чём сам участвовал, что пережил за годы войны, всё то, что не давало ему покоя по прошествии времени, он не выложит своему очередному по книге собеседнику. Виденные им жестокости и ужасы не могут не поражать ни персонажей книги, ни ее читателей. И это не праздный эпатажный садизм автора, это жажда правды и справедливости, его абсолютная уверенность в том, что этого нельзя не знать, что это та правда, которая должна стать предостережением для многих поколений. Описывая все в малейших деталях, Малапарте вновь пропускает эти события через свою нервную систему, снова все анализирует, что даётся ему непросто и это чувствуется в повествовании, а иногда такая непреходящая, нестерпимая его боль становится для него совершенно невыносимой в этой сложной внутренней борьбе с самим собой.

Отличительная черта мемуаров вообще — поделиться тем, что наболело, но малапартовский «Капут» — это, наверное, самые трагические мемуары когда-либо написанные об этой войне. Жанр его книги можно определить как документальную философско-психологическую прозу. Возможно, что на сегодня, публикуемая через полстолетия после описываемых событий, книга несколько и запоздала в том смысле, что для молодого современного читателя те многочисленные исторические ее персонажи, которые в 30–40х годах прошлого века были у всего мира на слуху, теперь незнакомы и трудны ему в восприятии, а их достаточно много в книге. Но в смысле вечных вопросов книга уникальна, она всегда будет иметь непроходящую ценность, даже если она несколько и перегружена ушедшими в вечность именами тех людей, которые вершили судьбы мира и Европы в середине прошлого века. Вопросы, поднимаемые здесь, возникали и будут возникать в самые трудные для человечества моменты, а наиболее серьезными для него всегда являются годы войны — такого состояния мира, особенно в XX веке, такого антигуманного способа его переустройства, которое чревато наступлением Апокалипсиса, предсказанного Библией. «Не убий!» — гласит она. Об этом книга.

«Все современное человечество пытается убить Бога… В современном обществе жизнь Бога находится всегда в опасности», это является «составным элементом современной цивилизации… Современное государство питает иллюзию, что оно в состоянии защитить Бога простыми полицейскими методами…», — говорит Малапарте устами своих персонажей. Его произведение — об ответственности сильных мира сего, призванных удерживать мир от всяких катастроф; именно ум, образованность и порядочность верхушки общества должны обеспечивать самосохранение народа, чтобы этот народ не был распят на кресте, как Иисус Христос.

Автор явно сожалеет об ушедших далеких временах истории, когда люди разных сословий были ближе к друг другу, и с появлением опасности они были взаимозависимы, они объединялись перед бедой, они скакали на своих верных конях и вместе отражали удары врагов. У них была одна родина, и поэтому «руки шведского принца так похожи на руки простого татарина» из России, но в век машин эта «родина умирает», и автор «слышит мертвый запах Европы».

Ностальгия по довоенному прошлому культурной Европы, по ее монархическому прошлому — одна из важных тем книги, возникающая на фоне ненависти автора к оккупантам, разрушившим эту мирную ее жизнь, и как противовес — его преклонение перед ее историей, памятниками, ее людьми «того времени», ее искусством, музыкой, природой. Выросшего в прекрасной Италии, с ее античными красотами, Малапарта пронзает боль за осквернение всего этого, и причиной его резких смен настроений в книге служат не только эти разрушения, но и известный «ремарковский «синдром незаживающей душевной травмы, нанесенной неестественным для человека состоянием — войной, когда он не может воспринимать нормально окружающий мир, когда видит все под искореженным ею углом зрения. Малапарта преследуют ужасные ассоциации даже там, где нет и намека на то, что ему кажется. Как человек чувствительный и неравнодушный, он не может абстрагироваться от своих воспоминаний, а отсюда — и чудовищные контрасты в его книге. Его внутренний дискомфорт постоянно вступает в борьбу с окружающим его эстетически прекрасным миром, и он с одинаковым мастерством воспроизводит все эти красоты в параллель с окружающим негативом.

Проезжая в качестве итальянского военного корреспондента по дорогам оккупированных стран — Финляндии, Румынии, России, Молдавии, а также Швеции и Италии, Малапарте желает поделиться своими впечатлениями от красок этих стран, их людей, животных, птиц, этнических особенностей, оказывающих огромное влияние на духовную ауру этих составляющих частей большого мира в тяжелое для него время. Он провозит читателя по уникальным достопримечательностям культурной Европы, с ее древними традициями, и показывает её печальное настоящее: «Ничего отныне более не существовало, кроме мрачной, черной, жестокой, горделивой и безнадежной Германии».

Малапарте не хочет видеть униженного, оккупированного немцами своего любимого Парижа, в котором он долго жил, «прустовского Парижа», «далекого Парижа госпожи Германтской». Он постоянно в книге возвращается к Марселю Прусту (1871–1922), к этому выдающемуся французскому романисту и критику, талант которого имел огромное значение и влияние на писателей всего мира, прозаику, воссоздавшему в романе «В поисках утраченного времени» ушедшее время, тонкие перемены чувств и настроений, изображающему человека как «поток сознания».

И С. Н. Толстой, познакомившись с произведениями Пруста в очень молодом возрасте и задумывая свое большое художественное полотно, тоже основанное на воспоминаниях, мечтал создать его «по размаху адекватное Прусту» («Разговоры с Чертиком». Т. II).

Прустовские Германты (фамилия вымышленная) стали нарицательным именем в изображении аристократии. С юношеских лет в воображении Пруста имя Германтов отождествлялось с миром грез, мечтаний, с идеалом прошлого — гармонического, элегантного, изысканного, — того, что складывалось в многовековой истории и Франции, и Италии, и Германии. И если у Пруста его движение «к Германтам», «по направлению к Германтам», подлинным и реальным, превращается в движение к настоящему, а отсюда — к критическому изображению «света», где «царит пустое тщеславие и властвует мертвый ритуал», то у С. Н. Толстого в повести «Осужденный жить» поставлен памятник его аристократическим предкам, тот, который они действительно заслужили.

Из Пруста Сергей Николаевич перевел лишь небольшой фрагмент, написав на первой странице отпечатанного на машинке текста: «Марсель Пруст (отрывок из романа «Пленница», входящего в эпопею «В поисках утраченного времени», не переводившегося на русский язык»). Время перевода не указано, но известно, что отпечатан он был в 60-х годах.

Его любимый писатель Марсель Пруст родился во Франции, в 1871 году, в маленьком городке, близ Шартра, в семье мелкого буржуа. Его отец Адриен Пруст (1834–1903) был выходцем из старинной провинции Иль-де Франс, где его предки обосновались еще в XVI веке, он был известным врачом в Париже. Дед по матери — Барух Вейль — выходец из Германии, под Парижем он владел фарфоровой фабрикой. Его сыновья были видными финансистами. Среди их родственников был знаменитый Адольф Кремье (1796–1880), один из главарей международного еврейского движения, активный участник Французской революции (свидетелем которой был брат прадеда С. Н. Толстого Яков Николаевич Толстой, посылавший царю донесения об этих ужасных событиях в Париже (подробнее т. V, кн. 2). Семья матери играла в жизни Марселя более заметную роль, чем семья отца. Его счастливое детство проходило в окружении обоих любящих родителей. В основном они жили в Париже, на Елисейских полях, проводя в Иллье только праздники.

Марсель учился в привилегированном учебном заведении вместе с сыном композитора Бизе, сыновьями Альфонса Доде, с будущим поэтом Фернаном Грегом и дружил с ними. На выпускных экзаменах его сочинение было отмечено особо, он получил звание бакалавра. После службы в армии, посещения юридического факультета, школы политических наук он работал в библиотеке. Марсель много читал, посещал выставки, театры, модные литературные и художественные салоны, чему способствовали связи «еврейской части семьи». Это было время, когда аристократические круги перемешивались с буржуа, что в дальнейшем он изобразит в романе «В поисках утраченного времени». Он начинает публиковаться: новеллы, очерки, рецензии, хроникальные заметки. В то время его идеал был: «Жить среди своих близких, среди прекрасной природы, достаточного числа книг, нот и недалеко от театра» (1886 г.) Он выпускает журнал и занимается переводами, в 1896 г. выходит его первая книга с предисловием Анатоля Франса. Он проявляет и политическую активность — в связи с «делом Дрейфуса», присутствует на процессе Золя; много читает, увлекаясь то Жорж Санд и Мюссе, то Бодлером и Виньи, позже открывает для себя Бальзака, Диккенса и Достоевского, любимым драматургом для него становится Расин (которого часто упоминает и Малапарте в «Капут»).

Марсель обожал мать и неудивительно, что сначала смерть отца, а потом и ее (в 1905 г.) производит на него убийственное впечатление, он даже попадает в больницу и целый год проводит в санатории. С этого времени в его жизни все перевернулось, и целью стало создание своей главной книги «В поисках утраченного времени», где он, меняя фамилии и названия мест действий, описал свою семью, свое детство, юность и всю свою жизнь (что в большой степени оказало влияние на С. Н. Толстого, почувствовавшего в его депрессии параллель со своими эмоциями после потери родителей и такое же желание воскресить их и свое детство в автобиографической повести).

Пруст начинает писать свою книгу, опровергая метод влиятельнейшего французского критика Сент-Бёва (1804–1869), но сделав первые наброски, понимает, что она начинает превращаться в роман — со сценами разговоров с матерью, посещением дома Германтов, бесед там о Бальзаке и т. д. Он почти не выходит из дома, иногда идет на выставку, чтобы увиденные там картины его вдохновили, или едет в закрытом такси, наблюдая за окном яблони в цвету. Он редко принимает друзей, почти ничего не ест, работает ночами, в постели, а днем спит, но чтобы шум улицы его не беспокоил, обивает комнаты звукоизолирующим материалом.

К концу 1911 г. появляется первая версия под названием «Поиски», состоящая из трех частей: «Утраченное время», «Под сенью девушек в цвету» и «Обретенное время» (в 1913 она называлась «Перебои чувств»). Когда издатель потребовал сократить рукопись, роман вышел под названием «По направлению к Свану» (в сокращенном виде).

С началом Первой Мировой войны издательство закрылось, и Пруст, продолжая работу, превратил три части в пять: «По направлению к Свану», «Под сенью девушек в цвету», «У Германтов», «Содом и Гоморра», которая распалась на собственно «Содом и Гоморру» в двух частях, «Пленницу» и «Беглянку» и «Обретенное время».

В 1918 году Пруст был уверен, что закончил роман, но дополнял и дополнял его бесконечными вставками. И только одна часть осталась без изменений — «Под сенью девушек в цвету», за которую он в 1919 году получил Гонкуровскую премию.

Не выходя из дома, изматывая себя до предела, Пруст продолжал работу, но его здоровье от ненормального образа жизни все ухудшалось. Осенью 1922 года он простудился и заболел бронхитом, что для него было опасно, имея хроническую астму. Трудясь над новым вариантом «Беглянки», он не выполняет предписаний врачей, бронхит переходит в воспаление легких и 18 ноября он скончался.

В его объемной автобиографической работе «В поисках утраченного времени» дано подробное и точное описание жизни Франции конца XIX века. Он писал там («Обретенное время»): «Настоящий рай — это тот рай, который мы утратили» — фразу, сокровенную для С. Н. Толстого.

Как говорилось выше, имя и образ ушедшего времени, Германтов были использованы Малапартом в «Капут» (но у него было и самостоятельное произведение под названием «Страна Пруста»), первая глава так и называется «В сторону Германта», то есть, повторяя Пруста, — в сторону мирного прошлого Европы, на сегодня как бы нереального, прячущегося «в позолоченной и тепловатой тени этой стороны Германта», где и он, сам автор, и шведский принц Евгений тоже «будто укрывался, появляясь по другую сторону аквариума, похожий… на чудовище морское и священное…»

Ассоциативное мышление автора, присущее и его переводчику (которое ещё раз проявится при переводе фрагмента «Цитадели» Экзюпери), дает возможность С. Н. Толстому прочитать в чужом тексте свое, близкое. Так, когда Малапарте вспоминает старую Польшу 1918–1920 гг., «ощущая себя призраком, поблекшим призраком далеких лет», Сергей Николаевич наверняка, переводя эти строки, ощущает и себя таким же «призраком далеких лет» и слова его перевода: «перед пейзажем лет моей молодости… я был лишь тенью, тревожной и печальной» можно смело отнести к его собственным ощущениям, также как и фразу: «из глубины моей памяти возникали… прелестные тени этих далеких лет, далеких и чистых… я прислушивался к голосам, дорогим голосам, слегка стертым временем…»

В этих сокровенных строках звучат эмоции и мысли самого Толстого, он их так воспринимает и так переводит, ведь речь здесь идет о тех страшных для России годах, когда погибала его семья, когда он сам едва выживал, голодая и бедствуя. Это было время, когда в Польше было совершено покушение на Дзержинского, впоследствии — одной из одиозных фигур новой власти в России, но тогда, на его родине, это покушение воспринималось «никак», и Толстой прекрасно понимал почему, и его перевод это очень хорошо отражает. И сцена на вокзале, с польской дамой «старой закалки», не приспосабливающейся к оккупантам, но демонстрирующей, без всякого страха, свое отношение к немцам, — тоже очень понятна и эмоционально близка переводчику.

Это из той Польши 1919 года, танцевавшей фокстроты, вместе с ее, ставшим «железным» Феликсом, в Россию пришли эти фокстроты, но пришли позже, в 1937 году, когда их вдруг разрешили и даже приветствовали, но под их громкую музыку, несущуюся из окон, чекистам было легче арестовывать наивную молодежь, поверившую в это странное послабление режима. Сергей Николаевич хорошо помнил это время, ведь от этих «фокстротов» едва не пострадала семья Татариновых, с которой он был дружен с детства (подробнее об этом Т. V, кн. 2). И все малапартовские состояния депрессии, пессимизма, мысли о самоубийстве, которые кричат в книге, — всё это Толстой переживал, поэтому очень часто его перевод звучит как произведение собственного сочинения («Скажи мне, кого ты переводишь, — примерно так, кажется, говорила жена Стефана Цвейга Фредерика, — и я скажу тебе, кто ты»).

Все малапартовские воспоминания, все отступления от основного действия, хотя оно само по себе относительно, — это и есть основное действие. События переплетаются и накладываются друг на друга, усложняются и запутываются еще больше, а потом медленно, постепенно проясняются, терзая автора, как терзался Сергей Толстой после полученной в детстве психологической травмы, после которой, как и у Курта, возникало тысяча вопросов, и главный — почему же всё-таки так несправедливо устроен мир, что он приносит столько смертей, столько несчастий людям…

Повествование развивается на грани реального и нереального, книга становится живым существом, с тонким чувствительным обонянием, великолепным вкусом, с изысканным восприятием истинной красоты в старании автора пролить свет на таинственную божественную суть мира. «На вершине горы возвышается большой крест. С перекладины креста свисает распятая лошадь. Она поворачивает голову туда и сюда и потихоньку ржет. Толпа безмолвно рыдает. Жертвоприношение Христа-лошади, трагедия животной голгофы… не может ли она означать смерть всего, что есть в человеке чистого и благородного? Вам не кажется, что этот сон имеет отношение к войне? — Но ведь война — не более чем сон, — отвечает принц Евгений. — Все, что было в Европе тонкого, чистого умирает. Лошадь — это наша родина. Наша родина умирает, наша древняя родина…»

Война как состояние человека, времени, страны было очень понятно и близко переводчику «Капут» а, столкнувшемуся с ней не понаслышке, а пройдя от звонка до звонка в войсках противовоздушной обороны (призванному туда, а не в действующую армию из-за травмы ноги в детстве). Низменную сущность и войны, и фашизма Толстой отобразил в своей великолепной, можно даже сказать изысканной, военной поэзии (Т. II), а переведя книгу Малапарта, как бы восполнил тот прозаический пробел в творчестве, который, видимо, не давал ему покоя и в военные и в послевоенные годы (см. коммент. к т. II). Переводя «Капут», он еще раз убеждался в правильности своего неистово непримиримого отношения к фашистам, которое возникало, когда он шел по кровавому следу отступающего врага по его русской земле и видел зловещие, колеблемые ветром петли виселиц, сожженные дотла деревни, убитых детей и стоящие, как памятники этим жертвам, русские крестьянские печи. Его поэтический образ жестокого коварного, лицемерного, беспощадного фашиста подстать малапартовскому.

Нашел в этой книге переводчик и свою семейную неприязнь к немцам, такую же, как и у Малапарта, хотя автор сам был наполовину немец. Даже немецкие женщины, служащие фюреру, вызывали у Курта отвращение: «Она, вероятно, была красивая женщина, если не принимать в расчет вульгарность ее, чувствительную лишь для глаз, не принадлежащих немцу». На обрисовку мерзостного образа губернаторши оккупированной Варшавы автор не щадит ни таланта, ни страниц в своей книге; тщеславие и лицемерие, вульгарность и ненасытность, претензия и вседозволенность, самолюбование и глупость — вот те черты которые он в ней высвечивает. И в то же время другие женщины, которых достаточно много в его воспоминаниях, будь то принцесса Гогенцоллернов, внучка кайзера Вильгельма Луиза Прусская, или простая румынская девушка, или русские летчицы, погибшие в воздушном бою, или несчастные еврейские заложницы, отданные в немецкий бордель, — все они вызывают у автора уважение, симпатии, а порой и преклонение. Но не щадит он часто и своих соотечественниц, женщин высшего итальянского света времен Муссолини, погрязших в разврате и ничем уже не отличающихся от женщин легкого поведения.

Вопреки внутренней неприязни к немцам, Малапарте, смелый и рискованный человек, часто лично участвует в светских раутах высшего германского генералитета, нередко встречаясь на них со своими давнишними друзьями-дипломатами (с теми, кто тоже рисковал, помогая ему вывезти на родину рукопись «Капут» а) и поднимая в застольных разговорах весьма опасные для собственной жизни темы. Эти его встречи, проходящие в присутствии представителей королевских домов Европы, в великолепных дворцах и замках, за роскошными обедами и ужинами, с многочисленными переменами блюд в такое голодное для миллионов людей время, в описаниях Малапарта могут ассоциироваться с «пиром во время чумы», или с роскошным бокалом какого-нибудь «орефорского» или «богемского» хрусталя, сверкающего безумным блеском, с налитым в него таким же изысканным, как и сам бокал, вином, в котором — и это известно всем присутствующим — есть… маленькая капля яда. («Себя, словно каплю яда, тебе в зрачки перельют», — можно вспомнить строку из перевода С. Н. Толстого «Нищие» Рильке). И это изысканное, но чуть отравленное вино автор заставляет медленно пить всех присутствующих: и его друзей, часто женщин, которые иногда не догадываются о том, что происходит вне этих стен, и его врагов-фашистов, которые прекрасно обо всем уведомлены, именно они создали вокруг этот страшный мир, но считают происходящее правомерным, законным, нормальным явлением; Малапарте заставляет всех до дна испить эту чашу скорбных воспоминаний, стать вместе с ним свидетелем чудовищных преступлений нацистов.

От неминуемого ареста в таком явном вызове фашистам его спасает репутация бесстрашного человека, смело выступившего в антифашистской книге и отсидевшего за это в тюрьме, человека, отбывшего второе наказание за не менее откровенно-правдивые репортажи с Восточного фронта, не импонирующие ни немцам, ни Муссолини (частично они даны в «Капут»); его спасает и его настоящее: смелость, неподкупность, ум, обаяние, аристократизм и дипломатичность. Все эти компоненты складывались для него в охранительную грамоту на этих раутах, куда, несмотря ни на что, его приглашали с удовольствием как острого, интересного, оригинального собеседника, а он заставлял себя принимать их, проводя над собой и моральную и физическую экзекуцию, но только для того, чтобы, участвуя в этих опасных интеллектуальных состязаниях, получить шанс потом поминутно изложить в своей книге иезуитскую идеологию своих врагов, услышав их циничные рассуждения, что «погромы — это нецивилизованный метод, а гетто — цивилизованный», что немцы — «народ культурный и сентиментальный». Но эта «сентиментальность» не мешает им обивать кресла и переплетать книги, используя человеческую кожу; отлавливать, как на охоте, красивых еврейских девушек в Бессарабии и везти их в публичный дом, пропуская в день через каждую по пятьдесят солдат, а через две недели расстреливать «использованных» и привозить новых; не мешает организовать в Бельцах «сверхсекретный дом для педерастов, куда поставлять молодых русских солдат»; не мешает обучать новобранцев СС вырывать глаза у кошек, тренируясь таким образом, чтобы потом именно так убивать евреев, и т. д. и т. д.

С жутким реализмом воссоздавая атмосферу ужаса безвинного убийства, описывает Малапарте ночь еврейского погрома в Яссах, которое «сентиментальными» немцами возведено в норму. Он рассказывает о нечеловеческих условиях существования евреев в варшавском гетто, где он побывал сам, чтобы увидеть все собственными глазами и поведать, с каким мужеством и достоинством уходят оттуда люди на казнь, отдав свою, уже ненужную им одежду остающимся и идя по тридцатиградусному морозу абсолютно раздетыми.

Ему, как журналисту, писателю, гражданину, было необходимо всё видеть самому, чтобы потом говорить об этом в присутствии лицемерных нацистов, которые, всесильные и всемогущие тогда, не могут, не смеют поднять на него руку палача, привыкшего к жертвам; они соблюдают с ним джентльменские правила высшего света, к которому себя причисляют, и Малапарте остается на свободе. Переносит он эти поединки тяжело — и психологически и даже физически, но внешне он всегда спокоен и неуязвим: выдержан, корректен, в меру согласителен, если это не противоречит его принципам; он никогда не теряет своего лица, даже когда ситуация (как в рассказе о цыплятах) становится угрожающей. Его мягкий юмор, его смех, его мгновенная и всегда необычная реакция на высказывания оппонентов позволяют ему балансировать на острие и не оказаться в застенках Гестапо.

Его жизнь и его «Капут» — это подвиг уникального человека, сыгравшего определенную и немалую роль в мировой истории, снискавшему уважение очень многих людей в Европе — от простого крестьянина до представителей монархической элиты. Его опасная «игра в крокет» восхищала даже его врагов, которые вынуждены были считаться с ним даже в условиях режима оккупации, когда человеческая жизнь каждый день висела на волоске и ничего не стоила. Его манера поведения в стане врага давала ему возможность всегда сохранять присутствие духа, выходя из любых сложных ситуаций, фактически вести себя, как опытный разведчик в логове противника — улыбаясь, остря, но слушая и запоминая, чтобы потом рассказать в своей книге.

О подобном своем состоянии писал и С. Н. Толстой: «Я стану смиренным: с улыбкою ясной сумею войти я в жилье палача, Я знаю, как стать мне наивным и страстным, когда соглашаться, когда промолчать» («Поэма без названия»), живя в сталинском, таком же тоталитарном, как и фашистский, режиме, скрывающий свои мысли, свои чувства, свое творчество много десятков лет, постоянно существуя с маской на лице. Он рисковал, когда писал свои произведения не меньше, чем Малапарте свои, и прятал их от режима, как и его итальянский соратник по перу, с той только разницей, что фашистский режим был с помощью русской армии свергнут, и Малапарте в Италии смог опубликовать свою книгу, переведенную на много языков, а С. Н. Толстой, прожив еще тридцать лет после войны, не смог опубликовать ни своих произведений, ни переводов, в том числе и этот (впервые на русском языке «Капут» появился в 90-х годах., в петербургском журнале, в частичном переводе Шапошниковой. Отрывки из книги неоднократно читались на радио «Свобода», возможно в том же переводе).

Малапарте писал: «Я знаю, и это общеизвестно, как трудно в Италии и в значительной части Европы живется людям и как опасна участь писателя» и «только свобода и уважение к культуре могут спасти Италию и Европу». Его фотография на книге «Капут» парижского издания, с которой переводил С. Н. Толстой, очень удачно передает натуру этого человека: именно таким он и должен быть: с одной стороны, неприметной внешности, но с другой — совсем не простой, с умным озабоченным выражением лица, и с этой трубкой, символизирующей все то, о чем он передумал и когда сидел в тюрьме за первую антифашистскую книгу, и когда беседовал с фашистским зверьем, и когда писал «Капут», свою в высшей степени раритетную философскую работу.

В ней он отмечает, что чем дольше продолжается война, тем больше ее инициаторы, привыкшие к убийствам, черствеют, переходя запретную черту. Циничное возведение в норму убийства и унижения людей он развенчивает, рисуя фигуру нового генерал-губернатора Польши Ганса Франка, такого утонченного и рассудительного, музыкального и образованного, такого лояльного и уверенного в своих «гуманных, разумных» действиях по уничтожению населения; такого рафинированного в застольных беседах, но садиста в душе, мгновенно забывающего обо всех своих «добродетелях», когда, войдя в азарт охотника за добычей, он, как в крысу, стреляет в маленького еврейского ребенка.

Фашизм — это унижение, возведенное в норму; не важно кого унижают — человека или животные, или ребенка, который беззащитен, — любое живое существо. Всей своей книгой Малапарте протестует против этого унижения, как протестовал Оруэлл в своем «1984» против такого же унижения личности.

«Капут» изобилует трогательными сценами, в которых фигурируют животные, созданные в мире одним Божеством и вынужденные вместе с миром человека претерпевать все тяготы жизни и военного времени. Автор акцентирует внимание на этой тесной взаимосвязи. Сюжет, когда раненый лось приходит к людям, но к хорошим людям, которые спасают его, трогателен и символичен: «привлеченный запахом жилья, теплым запахом человека, он дотащился до набережной порта, и сейчас лежал на снегу, запыхавшийся, и смотрел на нас своим влажным и глубоким взором». У этих, хороших, людей нет вопроса, что необходимо помочь животному, в отличие от тех, подкованных другими жизненными принципами, для которых нет вопроса, что надо выстрелить во все, что шевелится.

«Не знаю отчего, — писал Малапарте, — но я подумал, что<гусь>, наверное, не был зарезан ножом, согласно старому и доброму обычаю, а расстрелян у стены взводом эсэсовцев. Мне казалось, что я слышу сухую команду «Фейер!» и внезапный треск залпа. Гусь, вероятно, падал, высоко держа голову, глядя прямо в лицо жестоким угнетателям»

Об этой гордой птице Сергей Николаевич писал в эпизоде повести «Осужденный жить», и невольная ассоциация с «его» гусем вызвала повторение той же образной лексической конструкции: «Сколько превосходства и законной гордости мерцало в его темных глазах… Поглядывая на меня, он всякий раз улыбался самодовольной и жестокой улыбкой» (т. 1, с. 431).

А переводя главу «Сумасшедшее ружье», С. Н. Толстой не мог не вспомнить великолепную сцену охоты из «Войны и мира» Л. Н. Толстого, которую ему в детстве много раз читал отец, охоту, на которой отдельные ружейные выстрелы входили в «древний и традиционный порядок вещей, установленный природой», в отличие от тех, от которых сотрясается воздух, лопаются стекла, рушатся дома, от которых умная, «благородной и чистой породы» собака не может понять, что же происходит, и воспринимает их как «анормальные, совершенно бесчеловечные и противные природе»; выстрелы, от которых дети не могут спать ночами, а их родители должны придумывать немыслимые истории о «добрых» летчиках, которые сбрасывают им «игрушки», а совсем не бомбы, и раскидывать купленные заранее игрушки по саду, чтобы после ночных налетов маленькие и наивные дети утром собирали их и уже не боялись следующую ночь, а радовались страшному грохоту ночных бомбардировок.

Страшен рассказ Малапарта о маленьком русском защитнике родины, который, не побоясь стоящего перед ним фашиста, глядя ему смело в глаза, на его вопрос, «какой глаз у него стеклянный», ответил: тот, в котором «есть человеческое выражение», и сцену с «провинившимся» русским десятилетним мальчиком, который напомнил фашисту его собственного сына, оставленного в Германии, автор даже не может закончить, настолько очевиден её ужасный конец. Он изобличает двойной стандарт фашистов даже по отношению к детям: немецкие дети — с одной стороны, все остальные — с другой. Малапарте не боится, находясь на Восточном фронте, бросить фашисту фразу: «Когда вы их всех убьете, когда в России не останется больше собак, тогда русские дети начнут бросаться под ваши танки» («Красные собаки»). Вообще в «Капут» очевидна симпатия Малапарта к русским, он всегда говорит о них с большим сочувствием (в отличие от его беспощадного презрения к немцам, что было недопустимо для союзника из Италии). Он с удовольствием рассказывает о русских сибиряках, отважившихся «в светлую пятницу» рубить елку на Рождество, находясь под прицелом немецких автоматов и уповая на то, что Бог сохранит их; они не потеряли свою генетическую веру в чудо Господне даже после двух десятков лет атеистического режима; и — в противовес — автор дает образец психологии фашиста, переступающего через всякую святость и как всегда стреляющего во все, что движется. Но Бог спасает русских.