3. Экономика застоя

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3. Экономика застоя

Распространено представление, что неолиберальная экономика – жестокая штука, что она антисоциальна, но это экономика роста. Отнюдь нет. Это в лучшем случае экономика застоя или почти застоя, а в худшем случае – экономика перманентных экономических катастроф. В зрелом состоянии это всегда экономика кризиса.

Процесс трансформации экономик бреттон-вудского типа в экономики неолиберального типа реально представлял собой процесс трансформации экономик развития в экономики форсированного перераспределения активов с их концентрацией в руках наиболее сильных агентов рынка. То есть транснациональных финансовых и нефинансовых структур. Экономика развития замещалась экономикой перераспределения в пользу наиболее крупных из агентов рынка развитых стран.

Естественно, темпы экономического роста во всем сообществе стран с экономиками, втянутыми в процессы неолиберальной трансформации (или “реформирования”, если использовать имеющий широкое хождение термин), особенно если иметь в виду реальный сектор, резко уменьшились. В том числе и в развитых странах.

В том числе и в США. По планам, разрабатывавшимся в США в 60-е и 70-е годы, при консервации сложившегося там к началу 70-х годов экономического механизма США должны были произвести в 2000 г. 8 трлн квт·ч электроэнергии и 250 млн т стали. Но действовавшие в то время государственные программы развития энергетики впоследствии были свернуты. И вот результат: электроэнергии произведено в 2 раза меньше, стали – почти в 2,5 раза меньше, чем могло бы быть произведено. Легковых автомобилей США производят сейчас меньше, чем в 70-е годы. Производство электроэнергии в США с 1980 г. по 2000 г. увеличилось лишь на 3/5. И это за 20 лет.

В обрабатывающей промышленности США, если исходить из дефляторов (индексов, учитывающих реальную инфляцию) промышленной продукции, подсчитанных Пентагоном, в начале текущего десятилетия объем производства в 2000 г. мало отличался от такового в 1980 г.

Рост ВВП США шел в 80-е и 90-е годы преимущественно за счет сектора услуг. По данным статистики США, он за 20 лет якобы все-таки удвоился – в основном за счет роста сферы услуг и ее удельного веса в ВВП. Однако в том-то и дело, что корректное исчисление индекса роста в сфере услуг связано с огромными трудностями. Несомненно, что официальные данные о росте сферы услуг в постоянных ценах в США преувеличивают его реальные размеры. Соответственно преувеличивается и ВВП. По косвенным данным, ВВП США в 2000 г. в расчете на душу населения в лучшем случае соответствовал уровню 1980 г.

Что же касается Европы и Японии, то развитие их экономик после “реформирования” оказалось парализованным.

В развивающихся странах с экономиками, преобразованными в неолиберальном духе, среднегодовые темпы роста экономики для периода после 1980 г. упали до уровня таковых в развитых странах, что ясно свидетельствует об огромном недоиспользовании потенциала развития. Такова ситуация в Бразилии. Если бы экономический механизм Бразилии не был преобразован в неолиберальном духе и она сохранила темпы роста, набранные в 60–70-е годы, то в настоящее время по размерам ВВП Бразилия была бы сопоставима с США в 1980 г. и во многих отношениях была бы в состоянии выступать как конкурент США. Но Бразилию заставили сменить эффективную экономическую модель на неэффективную, и соотношение экономических масс Бразилии и США за 20 лет практически не изменилось. Примерно та же картина во всей Латинской Америке.

Для поздней неолиберальной экономической модели характерно также стремление компенсировать негативное действие застойного характера сверхлиберализованной экономики на объем предпринимательской прибыли за счет увеличения доли чистого предпринимательского дохода (без налогов) в ВВП. В том числе путем дезинвестирования экономики и особенно ее “десоциализации” – снижения в ней доли затрат социального характера. Процесс этот характерен не только для бедных стран (и России). Он распространяется на богатые страны и уже захватил Германию. В США первые опыты по десоциализации экономики предпринимались еще в 80-е годы, попытки в этом направлении осуществляются и администрацией президента Буша-младшего.

Важный аспект трансформации экономики в неолиберальном духе – существенная степень ее десуверенизации после такой трансформации. Если экономика, подвергнутая неолиберальной трансформации, – слабая, то она утрачивает суверенитет в положительной форме и “приобретает” его в отрицательной форме в виде больших масс госдолга, нищеты населения и быстро развивающегося криминального сообщества, отделяющего ее от экономик “приличных стран” в гораздо большей степени, чем высокие таможенные пошлины. Все, что имеет сколько-нибудь существенную ценность в подвергнутой неолиберальному реформированию слабой экономике, автоматически переходит в конце концов в руки иностранных собственников, по преимуществу из развитых стран. Местное правительство превращается в результате этой процедуры не в “ночного сторожа” при автоматически работающем рыночном хозяйстве, а в охранителей активов зарубежных собственников. “Было ваше, стало наше”. Утрата суверенитета экономикой по мере ее неолиберальной трансформации в конце концов имеет закономерный финал: экономика поглощается каким-нибудь экономическим сообществом. В современных условиях – это региональное экономическое сообщество с ядром в виде развитых стран или развитой страны, а в перспективе (если бы, конечно, удалось завлечь в неолиберальную паутину все страны) – глобальное сообщество.

Все это закономерно. “Бреттон-вудская” модель рыночного хозяйства не возникла сама собой. Она была введена в действие специально, чтобы мир рыночных экономик мог противостоять миру административных экономик. Получилось неплохо. Неолиберальная модель рыночного хозяйства также не возникла сама собой. Она была сконструирована в США и Англии в 70-е годы и постепенно была введена в действие в десятках стран, несмотря на значительное сопротивление. Здесь тоже был расчет – выстроить взаимоотношения между ядром мировой рыночной экономики (в виде США и Европы) и ее периферией по образцу конца XIX и начала XX века или по образцу отношений между центром и периферией в Британской империи в том виде, какой она имела около 1900 г. И для этого проекта “возврата назад”, к временам расцвета колониальной системы и системы зависимых экономик, подобрали красивый брэнд – “глобализация”.

Был расчет выстроить взаимоотношения между ядром мировой рыночной экономики (в виде США и Европы) и остальными странами по образцу отношений между центром и периферией в Британской империи на рубеже XIX и XX века. И для этого проекта “возврата назад” подобрали красивый брэнд – “глобализация”.

При этом было учтено также следующее тонкое обстоятельство. В процессе развития реального сектора экономики в рыночных условиях всегда возникают новые предпринимательские сообщества, являющиеся конкурентами старых предпринимательских сообществ. Если остановить развитие реального сектора, то процесс образования конкурентов, противостоящих старым (западным) предпринимательским сообществам, может быть сведен к минимуму. С этой точки зрения способность неолиберальной экономической модели при ее приложении к реальным экономикам понижать темпы роста или даже вызывать откровенно регрессивные явления, как в России, для старых западных экономических элит не минус, а плюс. И эта ее особенность – не случайна.

Но кое-что авторы неолиберальной экономической модели все-таки не учли.

Первое – в условиях сосуществования стран, перестроившихся по неолиберальной модели, и стран с регулируемой или смешанной экономикой (соответствующей экономическому стандарту 50–60-х годов) удельный вес развитых стран первого типа в мировой экономике будет падать. Реально так и получилось – экономики почти всех стран Южной и Юго-Восточной Азии и Восточной Азии не удалось завлечь в неолиберальные сети, и в том числе – гигантские экономики Китая и Индии: они не прекращали быстро развиваться в 80–90-е годы и продолжают стремительно расти в текущем десятилетии.

Второе – в условиях расширения возможностей кредитных заимствований на мировом рынке, что имело место после интернационализации финансовых рынков развитых стран, любое предпринимательское сообщество, отношения между членами которого только отчасти следуют рыночным принципам и строятся в существенной степени на нерыночной основе (по схеме неформальных картелей), автоматически получало дополнительные возможности для ускорения собственного развития. Чем и воспользовались китайские предпринимательские сообщества в странах Юго-Восточной Азии, взаимодействие которых с внешним миром всегда напоминало отношения членов неформальных и даже формальных картелей. Аналогичные черты были в высшей степени характерны и для японского предпринимательского сообщества даже в 70-е годы. Не вполне изжиты они этим предпринимательским сообществом и сегодня. Переход развитых стран к неолиберальной экономической политике соответственно явился фактором, способствовавшим резкому увеличению экономической массы китайского предпринимательского сообщества за пределами КНР, а после того как КНР “открылась” – и в самом континентальном Китае. Западному предпринимательскому сообществу, заварившему неолиберальную кашу, удалось избавиться от латиноамериканских конкурентов и от потенциальных конкурентов из России и СССР. Но этот успех был полностью нейтрализован появлением на мировой экономической сцене мощного китайского предпринимательского сообщества. Не удалось также парализовать развитие предпринимательских сообществ во всех странах, в которых оно осуществлялось под государственной защитой и на базе развития госсектора. То есть в Индии и практически во всех странах Южной и Юго-Восточной Азии. В общем итоге, позиции западных предпринимательских сообществ в мировой экономике, несмотря на распад соцлагеря, за последние 30 лет не укрепились. Реально они ослабли.

Западному предпринимательскому сообществу, заварившему неолиберальную кашу, удалось избавиться от латиноамериканских конкурентов и от потенциальных конкурентов из России и СССР. Но этот успех был полностью нейтрализован появлением на мировой экономической сцене мощных предпринимательских сообществ КНР, Индии и стран Южной и Юго-Восточной Азии.

Теперь попытаемся сделать некоторые выводы из истории трансформации мирового рыночного хозяйства за 150 лет.

Первый вывод. В системе мирового рыночного хозяйства одна доминирующая модель экономической политики с течением времени неизбежно сменяется другой. Меняются обстоятельства, меняются системы экономических целеполаганий, меняются и доминирующие модели экономической политики. “Время жизни” доминирующей экономической модели 30–50 лет. Отсюда следует вывод: проблемы, с которыми сталкивается выстроенная на основе неолиберальных принципов подсистема мировой экономики с ядром в виде экономики развитых стран, далеко не случайны. Далеко не случайно обвальное падение рынков корпоративных ценных бумаг (акции и облигации) в 2001–2002 гг. Далеко не случайно вообще кризисное состояние мировой финансовой системы и неопределенность перспектив и доллара, и даже евро. Далеко не случайна и разбалансированность системы мировой торговли с общей тенденцией к усугублению.

Не являются случайностью и кризисные явления в экономике США и Европы, и ныне уже явная системная неустойчивость Европейского Союза. Все это индикаторы того, что “время жизни” неолиберальной экономической модели и ей соответствующей денежной системы, построенной на том принципе, что деньги – это нечто вроде акций и их стоимость определяется в основном рынком, подходит к концу.

С мировой экономикой в недалекой перспективе произойдет то же самое, что с ней произошло в 30-е годы после Великого кризиса: снижение степени либерализованности большинства экономик, возврат государства в сферу производственной собственности и кредита, свертывание глобальных финансовых рынков, трансформация системы нерегулируемой торговли в систему регулируемой межгосударственными соглашениями торговли, возврат к практике регулирования межстранового движения инвестиций и вывоза капитала. Можно предвидеть по образцу 30-х годов и массированное аннулирование внешних долгов.

В мировой экономике в недалекой перспективе произойдет снижение степени либерализованности, возврат государства в сферу производственной собственности и кредита, свертывание глобальных финансовых рынков, возврат к системе торговли, регулируемой межгосударственными соглашениями, и к практике регулирования межстранового движения инвестиций и вывоза капитала.

Второй вывод. Для мировой экономики, несомненно, полезно периодическое увеличение степени либерализованности. Но именно периодическое, а не навсегда. Достигнутый в рамках большого хозяйственного цикла, начавшегося по окончании Второй мировой войны, либерализационный максимум явно остался позади (вероятно, он был достигнут около 1993 г.).

Третий вывод. Опыт функционирования мирового рыночного хозяйства и шире – мировой экономики в целом свидетельствует также, что условием максимизации эффективности мировой экономики является известная степень ее системного полиморфизма и наличие конкуренции не только между отдельными рыночными хозяйствами, но и хозяйственными системами, характеризующимися существенными различиями в экономических механизмах, то есть базирующимися на таких экономических моделях, различия между которыми имеют существенный характер. Эта конкуренция отнюдь не принадлежит прошлому. И сегодня неолиберальная хозяйственная система имеет против себя конкурента – в виде системы регулируемого смешанного хозяйства. Системный конкурент США и Европы – Китай, капиталовложения которого в народное хозяйство сегодня вполне сопоставимы с капиталовложениями в народное хозяйство США и Европы.

Почти вся экономическая масса неолиберальной хозяйственной системы сосредоточена в развитых странах. Почти вся масса системы регулируемого, смешанного хозяйства сосредоточена в Южной и Восточной Азии. Налицо и известное распределение функций. Развитые экономики генерируют новые технологии и основную часть экспортных финансовых ресурсов, а система регулируемого смешанного хозяйства дает основную часть прироста мировой экономической массы.

Четвертый вывод. И, наконец, еще один момент, о котором не нужно забывать, когда речь идет о системных характеристиках мирового экономического механизма. Природа, как известно, не терпит пустоты. А мировая экономика, как показывает опыт, не терпит системного однообразия, даже если речь идет об экономических механизмах, однородных с точки зрения положенных в их основу принципов экономической политики. Так было в эпоху золотого стандарта. Так было в эпоху господства “бреттон-вудской” экономической модели, и так же обстоит дело сегодня, в том числе и в сфере господства неолиберальной экономической модели. Нельзя, например, поставить знак тождества между системными характеристиками экономик США и Японии или США и Европы. Всегда существует такой критический уровень унификации глобального экономического пространства, превышение которого ведет к существенному росту экономических рисков, что, в свою очередь, вызывает кризисные явления, порождающие мощные антиунификационные импульсы. Так было в 30-е годы, и есть все основания полагать, что этот процесс уже вновь начался и в среднесрочной перспективе приобретет значительный размах.

Глобализационный проект основан на том принципе, что мировая экономика нуждается в системной унификации и в десуверенизации отдельных экономических модулей. Эта посылка не соответствует реальности. Политики, обычно весьма слабо разбирающиеся в экономике, видят в глобализации, как правило, средство ускорения экономического развития на основе либерализации движения товаров и услуг. На самом деле это всего лишь средство ускорения перераспределения активов в глобальном масштабе с тем, чтобы сконцентрировать основную часть их в конечном счете в руках нескольких сотен юридических и нескольких тысяч физических лиц.

В чисто теоретическом плане реализация глобализационного проекта на базе неолиберальной экономической модели может быть осуществлена только при условии сильного снижения эффективности мировой экономики и большинства составляющих ее модулей. Эффективность отдельных экономических модулей действительно можно понизить (Аргентина, государства, образовавшиеся на месте СССР), но в целом эта задача нереальна, тем более что неолиберальная хозяйственная система доживает последние годы.

Максимум эффективности мировой экономики достигается при наличии существенного количества суверенных экономических модулей со значительными различиями в системных характеристиках, включая различия в степени либерализованности и приватизированности.

Фундаментальные причины этого – наличие больших различий в эффективности предпринимательских сообществ и различия в уровне конъюнктурных рисков. Экономика, обслуживаемая неэффективным предпринимательским сообществом (что уже снижает эффективность рыночного механизма), тем менее эффективна, чем более она либерализована, чем меньше компенсируются создаваемые неэффективностью предпринимателей дефекты. Точно так же: чем выше уровень конъюнктурных рисков, независимо от причин, которыми они вызываются, тем меньше эффективность рыночного механизма при заданном уровне либерализованности. Либерализованность экономики США была понижена в 30-е годы в рамках политики “Нового курса” Ф.Д. Рузвельта именно потому, что в результате кризиса она оказалась в зоне высоких конъюнктурных рисков, а это в свою очередь автоматически понизило эффективность рыночного механизма и увеличило потребность в регулирующих воздействиях, компенсирующих дефицит эффективности “рынка”. Так же обстоит дело во многих других случаях.

Выводы применительно к России.

1). Не было никаких оснований отдавать предпочтение при реформировании экономики России неолиберальной (англо-саксонской) экономической модели.

2). Неверен тезис о том, что если в процессе трансформации экономики России в неолиберальную форму она понесет существенные потери, то в дальнейшем они могут быть восполнены. Они не могут быть в этом случае восполнены в принципе, поскольку неолиберальная экономика – это “экономика перераспределения”, а не “экономика развития” (если она в состоянии обеспечивать развитие, то черепашьими темпами).

3). При любых преобразованиях экономики нет никаких оснований жертвовать экономическим суверенитетом. Минимизация экономического суверенитета России полезна странам и экономическим блокам со значительными ресурсами экономического суверенитета (США, Европа, КНР), но она заведомо вредна экономике России.

При любых преобразованиях экономики нет никаких оснований жертвовать экономическим суверенитетом. Минимизация экономического суверенитета России полезна странам и экономическим блокам со значительными ресурсами экономического суверенитета (США, Европа, КНР), но она заведомо вредна экономике России.

Тем более нет никаких оснований жертвовать экономическим суверенитетом и “во имя глобализации”, ибо действующий проект глобализации при унификации отдельных рыночных модулей по неолиберальному образцу рассчитан на создание в мировых масштабах заведомо неэффективной экономики. Кроме того, в связи с сосредоточением большей части мировой экономической массы в Восточной Азии он вообще не поддается реализации в варианте, приемлемом для западных элит.

4). Поскольку российскому обществу нужна “экономика развития”, перспективным в российских условиях является тот или иной вариант смешанной регулируемой экономики развития, например, экономика, подобная экономике Франции или Италии в 60–70-е годы, экономике Южной Кореи и Тайваня в варианте 80-х годов или КНР в том виде, какой она имела около 2000 г.