II
II
Легенды вырастают там, где нет определенной и твердой почвы. И еще они растут там, где есть ожидания, пожелания и есть для них отпор. Выдача крестьянкам отдельных видов на жительство местными административными властями, помимо согласия их мужей, опирающаяся на известное разъяснение Сената, встретила при самом же своем начале резкую недоброжелательную критику в "Моск. Вед.", которые усмотрели в таком ограничении прав мужа посягание на авторитет и целость семейного старинного уклада. К резкой критике данной меры присоединяется названною газетою довольно естественное удивление, почему крестьянки пользуются привилегиею, которой нет у других, и, прибавим, недостаток которой отражается слезами и иногда кровью в этих других сословиях.
Редкий день газетная хроника не зарегистровывает случаев бесчеловечия в семье. Но в то время как права родителей, в случаях жестокого их обращения с детьми, ограничиваются или даже вовсе кассируются законом и администрациею, и никто не видит в этом посягательств на "святость семьи", - права мужа не ограничиваются ни по каким причинам и никакою мерою жестокости в обращении с женою, грубости, а также беспутства, лени и праздношатайства; т.е. все эти жестокости не выходят из законодательной "нормы" семьи. Однако можно удивиться, почему лишить родителей права на детей не значит "потрясти авторитет родительской власти"; а лишить мужа, иногда почти безумного, нравственнобольного, прав на разумную и нравственную женщину - значит "потрясти авторитет мужниной власти". Казалось бы, авторитет родителей никак не ниже авторитета мужа. Но тут явная беззащитность детей, и наконец представление о их невинности пробудило сострадание общества и закона, которое устранило колебания.
Нужно ли одинаково припоминать знаменитые литературные произведения и наконец всем известную будничную практику, что жена в руках мужа, если им случится быть человеку хитрому, жестокому и ненавидящему жену, бывает еще печальнее и беззащитнее положения ребенка? Случаев детоубийства по жестокости почти нет, а женоубийства - часты. Неужели не известны никому случаи, что муж, влюблясь в другую женщину и желая на ней жениться, отделывается от жены, изводит ее, и что побои и истязания есть только замаскированная форма убийства? И неужели мы будем защищать это хроническое и медленное женоубийство как "охранение авторитета мужа"?
Между тем закон, давший привилегию крестьянкам - пожаловаться и получить отдельный вид на жительство - и обошедший этим правом другие сословия, и именно городские, наиболее грубые, жестокие, корыстные, нервно-расшатанные, тем самым молчаливо допускает таковые отношения к женщине. Ребенок никогда не может стоять поперек родительского счастья. Убить или извести его никогда не может быть расчета. Между тем жена, стоящая поперек проектированного "счастья" изверга-мужа, есть крайне возможное явление, есть явление действительное. И кто же защитит ее, когда родителей нет, когда они далеко, когда жена запугана до парализованности? Кто не знает случаев, правда редких, многолетнего одиночного заключения жен мужьями в комнату на запор без права выезда и выхода? Все это на глазах у всех, в памяти у всех. И вполне удивительно, что закон как будто не предвидит этих коллизий и судит все post hoc, а не ante hoc (после этого... до этого (лат.)).
Вот почему добрая мера относительно крестьянок-жен должна бы из привилегии превратиться в общий закон, имеющий равно под своим покровительством все сословия. Тогда гипотеза перешла бы в факт и около него не нарастали бы легенды. Взгляд государства ясно бы выразился, что жена дается мужу для любви и уважения, а муж есть покровитель ее, защитник. И что раз эта норма с которой-нибудь стороны нарушается самими супругами, между ними появляется государство, и судят собственно не супругов, - ибо какое же тут остается супружество, - а соквартирантов, предупреждая между ними уголовщину. Можно быть уверенным, что это вмешательство государства заставило бы очнуться наших распущенных мужей и жен и сознать, что семья есть святая территория, имеющая определенные границы.