Лирика И. Бродского

Представление об удаче поэта у Анны Ахматовой было неординарным. Когда она узнала о суде над Бродским, она воскликнула: «Какую биографию делают юноше!». Уйдя в 15 лет из школы, Бродский пришел на завод, был фрезеровщиком. К заводу примыкали Кресты – знаменитая питерская тюрьма, в которой позже сидел «подследственный Бродский». Тюрьма, высылка, «отеческие наказания в воспитательных целях»... Что мог ответить Бродский государству? «Почему ты не работаешь честно?» – «Я работаю. Я пишу стихи».

Бродский не автобиографичен в сочинениях. Факты, события нарастают на ту основу, в которой непостижимым образом цельно и независимо живет его индивидуальность, его душа. Он «отстраняется» от системы, которая ломала большинство. Он не борется, он уходит, «не снисходя» до унизительной толкотни. Уходя от государства, он погружается в культуру. Язык – его хлеб, воздух, вода. Русский язык – и Питер:

Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река высовывалась из-под моста, как из рукава – рука и что она впадала в залив, растопырив пальцы, как Шопен, никому не показавший кулака...

Бродский – второй русский поэт, увидевший в Петербурге не реку, а реки, дельту. Первым была Ахматова. Бродский удивительно вольно обращается с поэтическими размерами, очень любит разрывать предложения, иронически и неожиданно делая ударение на словах, как будто не несущих основной смысловой нагрузки:

Полдень в комнате. Тот покой,

Когда наяву, как во

сне, пошевелив рукой,

не изменить ничего.

Но он насквозь ритмичен, ритм его сух и четок, как метроном. Бродский бесцеремонен с пространством, но все его стихи – организация и наполнение смыслом времени, это ужас и наслаждение, и азарт войны, и мудрое смирение перед тем, чем нельзя овладеть и чему невозможно сдаться.

Бродский – поэт не столько эмоций, сколько мыслей. От его стихов ощущение неспящей, неостанавливающейся мысли. Он действительно живет не где, а когда. И хотя в его стихах Древний Рим возникает не реже, чем советский Ленинград или Америка, «когда» Бродского всегда современно, сиюминутно.

Он уходит в прошлое, чтобы еще раз найти настоящее. Так, в «Письмах римскому другу», имеющих подзаголовок «Из Марциала», шумит Черное море, связывающее ссыльного Овидия Назона и изгнанника Бродского где-то в вечности, с которой обручены все поэты, как венецианские дожи – с Адриатикой:

Нынче ветрено, и волны с перехлестом.

Скоро осень. Все изменится в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

Чем наряда перемена у подруги.

Человек, поживший в двух гигантских империях, согласно улыбается римлянину:

Если выпало в империи родиться,

Лучше жить в глухой провинции у моря.

Отдельная тема – Бродский и христианство. Ее нельзя касаться вскользь, поверхностно. Поражает напряженное, очень личное переживание поэтом библейских и евангельских сюжетов: жертвоприношение Авраама, Сретение, но особенно настойчиво повторяется – Вифлеем, Рождество:

В Рождество все немного волхвы.

Возле булочной – слякоть и давка.

Из-за банки турецкой халвы

Производят осаду прилавка...

Богатые волхвы принесли чудесные дары младенцу, спящему в яслях. Бедные питерские волхвы несут случайные дары своим младенцам. Что общего? ...смотришь в небо – и видишь: звезда.

Бродский не вернулся на Васильевский. «Где» оказалось несущественным. Он вернулся вовремя, в наше «когда». Потому что «в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная», как сказал он в нобелевской лекции. В ней же он назвал тех, чьей «суммой я кажусь себе – но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности». Это пять имен. Три – принадлежат русским поэтам: Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Анна Ахматова. Строками Ахматовой, благословившей Бродского на высокую удачу, хочется закончить сочинение:

Ржавеет золото и истлевает сталь,

Крошится мрамор. К смерти все готово.

Всего прочнее на земле – печаль.

И долговечней – царственное слово.