История в повести Н. М. Карамзина «Наталья, боярская дочь»

Мастером сюжетной лирической повести на историческую тему показал себя Н. М. Карамзин в «Наталье, боярской дочери», послужившей переходом от «Писем русского путешественника» и «Бедной Лизы» к «Истории Государства Российского». В этой повести читателю показана любовная история, перенесенная во времена Алексея Михайловича, воспринимаемые условно как «царство теней». Перед нами соединение готического романа с семейным преданием, основанным на любовном происшествии с неизбежным благополучным исходом – все совершается в идеальной стране, среди самых добродушных героев.

Автор не жалеет развернутых сопоставлений, дабы показать миловидность героини, ее чарующее совершенство: «…никакая красавица не могла сравняться с Натальею. Наталья была всех прелестнее. Пусть читатель вообразит себе белизну итальянского мрамора и кавказского снега: он все еще не вообразит белизны лица ее – и, представя себе цвет зефировой любовницы, все еще не будет иметь совершенного понятия об алости щек Натальиных». Собственно, весь этот славянский пласт мог бы быть и в «Бедной Лизе».

Рисуемые события отличались романтической остротой – внезапная любовь, тайное венчание, бегство, поиски, возвращение, счастливая жизнь до гробовой доски… Перед нами скорее романтическая поэма, но повести Карамзина вообще близки к стихам по ритму, действию, лексике. Однако в повести появилось и новое. Хотя исторические приметы довольно-таки условны, но они – знак национальной самобытности, являющейся залогом подлинности искусства. Карамзин сделал попытку воссоздать русский национальный характер, открывая историю как предмет художественного изображения. Действующий в повести боярин Матвей Андреев, богатый, умный, важный, великий хлебосол, судит-рядит, «кладя чистую руку на чистое сердце». И его ключевая фраза звучит как самохарактеристика: «…сей прав по моей совести, …сей виновен по моей совести…» Таким образом, дело решалось без замедления, и «виновный бежал в густые леса, сокрыть стыд свой от человеков». Литературный критик Скобичевский иронизировал по поводу повести: «…все герои ее наивны, повествование мало имеет точек соприкосновения с допетровской стариною». Вся литература была заполнена, особенно при обращении к истории, «ходульными олицетворениями различных страстей». Постижение времени – предметно определенного, вполне точного – было делом будущего.

Именно в этой повести Карамзин обратился к человеку русскому во всех отношениях. Произведение начинается обращением-вступлением: «Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, т.е. говорили, как думали?»

Автор даже позволяет себе слегка подтрунивать над собственным и совсем недавним пламенным европеизмом – его героиня «имела все свойства благовоспитанной девушки», хотя русские не читали тогда ни Дж. Локка «О воспитании», ни Ж. Ж. Руссо «Эмиля».

Собственно, «Наталья, боярская дочь» – прощание с молодостью, с ее несбыточными мечтами и заблуждениями. Карамзин разочаровался не в «древних камнях» Европы, а в том, что последовало за Великой французской революцией. Повесть была своеобразным карамзинским заявлением о том, что у нас – «особенная стать». История в повести еще довольно условна и носит статичный характер. Скрыто-насмешливое упоминание кумира юности Руссо означало лишь, что искать мудрости следует не только в путях-хождениях за тридевять земель, но и у себя дома.

«Наталья, боярская дочь» – печать излюбленной мысли писателя о том, что прошлое только тогда не прошло, когда его любишь; таланту же русскому всего ближе прославлять русское, тем более что следует приучать сограждан к чувству собственного достоинства. Если подходить с сегодняшними мерками, то история в повести еще только панорама – декорации для действующих лиц, щеголяющих в пестрых кафтанах времен Алексея Михайловича. Но все же устами возлюбленных в «Наталье, боярской дочери» заговорила – впервые! – простодушная допетровская Русь, и автор почувствовал себя не подражателем Дж. Стерна, а художником.