Графомания

Графомания

Графоманы — это не те люди, которые много пишут, писатели тоже пишут много. Но у писателя есть способность «повторного взгляда», когда он возвращается к своему тексту через месяц или два, видит, что он там наворотил, и приходит в ужас. А графоману его текст нравится всегда, он лишен способности отстраниться, и это основная проблема.

Павел Крусанов, писатель и главный редактор издательства «Лимбус-пресс», из выступления на круглом столе «Как стать писателем в XXI веке»

Кроме тех, кто пишет по долгу учебы или службы, есть те, кто пишет от словесного недержания. Это тоже своего рода «долг», но не внешний, а внутренний: не рабочий «социальный заказ», а внутренний психологический — выговариваться, выговариваться, выговариваться. Я тут по случаю столкнулась с юной графоманкой, и кое-что о сути этого явления поняла. Вот мое ощущение:

То, что ты лепишь, имеет название.

Люди такое зовут «графомания».

Ищешь ты не красоты, а внимания.

В этом источник недопонимания.

Сейчас графоманам трудно. В советское время они часто имели возможность найти приют под крышей Союза писателей. Сейчас они предоставлены самим себе, и без спонсора долго существовать не могут. Кроме того, кризис требует добывания пищи, а если эта проблема решена, то отчетности и поддержки тому, кто содержит. Самое страшное, если графоман — рантье[1]. Тогда он ничем не ограничен, разве что потерей капитала.

Болезненная страсть к написанию текстов, не представляющих культурной ценности, полных шаблонов и не выражающих уникальных чувств автора. Писатель — существо от мира отдаленное, характер его творческого дара заставляет запираться в кабинете, выделять время «для себя» и — силою дара и специфического видения мира — отдаляться от большинства людей, живущих «нормальной» бытовой жизнью.

Писатель часто создает мир, лучший или более контролируемый, чем тот, что его окружает. Видя в своем воображении прекрасные образы, писатель обычно страдает от ощущения, что выразить их в полноте очень сложно, и это заставляет его постоянно оттачивать стиль и часто быть собою недовольным. Писательство, таким образом, всегда имеет компонент арт-терапии для самого себя. Однако Осип Мандельштам был глубоко прав, сказав, что нет лирики без диалога, иначе это было бы безумие: «Мы боимся в сумасшедшем главным образом того жуткого абсолютного безразличия, которое он выказывает нам. Обыкновенно человек, когда имеет что-нибудь сказать, идет к людям, ищет слушателей; поэт же, наоборот, — бежит «на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы». Ненормальность очевидна… Подозрение в безумии падает на поэта. И люди правы, когда клеймят именем безумца того, чьи речи обращены к бездушным предметам, к природе, а не к живым братьям. И были бы вправе в ужасе отшатнуться от поэта, как от безумного, если бы слово его действительно ни к кому не обращалось. Но это не так».

Для большего душевного напряжения лирическому поэту нужен, конечно, далекий и недосягаемый собеседник, ибо, продолжает Мандельштам, «вкус сообщительности обратно пропорционален нашему реальному знанию о собеседнике и прямо пропорционален стремлению заинтересовать его собой… Скучно перешептываться с соседом. Бесконечно нудно буравить собственную душу. Но обменяться сигналами с Марсом — задача, достойная лирики, уважающей собеседника и сознающей свою беспричинную правоту… Поэзия, как целое, всегда направляется к более или менее далекому, неизвестному адресату, в существовании которого поэт не может сомневаться, не усумнившись в себе. Только реальность может вызвать к жизни другую реальность».

Вот так автор с талантом свой особый взгляд на мир использует для выражения этого мира и общения с ним. А посему он совершенствует свой стиль для пущей выразительности, и тем привлекает читателей, которым тоже интересно то, что взволновало писателя. И писатель обычно готов свои позиции с ними дискутировать. Графоман же выражает просто свою тревогу от чувства оставленности миром и ищет не собеседника, а слушателя. Точнее говоря — терапевта, который облегчит страдание одинокой души. Графомания, вероятно, лечится, как и любая другая зависимость вроде алкоголической или любовной. Но отучать от графомании, наверное, не менее тяжело, чем от наркотиков.

Графоман страдает не от разрыва между идеальным и действительным, а от невозможности войти в контакт с реальностью — похоже, при полном отсутствии идеала. Музы его не посещают, и внутренний мир его не освящен вдохновением. Поэтому он постоянно порывается выйти во внешний, которого боится и с которым не умеет обращаться лицом к лицу. И тогда он начинает писать, стремясь донести миру свое болезненное состояние и космическое одиночество. Чем больше он пишет, тем больше привыкает к односторонней связи — и тем меньше стремится к реальному общению. Получается бесконечное, лишенное развития и красоты стиля письмо Татьяны к Онегину, не освященное ни талантом, ни Музами, ни разрешением конфликта даже на бумаге. Произведение кажется автору гениальным не потому, что он совершенствует свой критический дар, а потому что, как наркоман, он с каждым разом все больше проваливается в пропасть одиночества и созависимости.

Критика текстов графомана для него мучительна, ибо еще раз показывает, как далек от него мир и насколько в нем не заинтересован. Обычный писатель самолюбив и нарциссичен, но читательское мнение, особенно профессиональное и конструктивное, его заводит и побуждает к новым мыслям, дает стимул творчеству. Читатели размыкают его мир, как и Музы, давая новый виток развития, и он сам отдает им свою дань своими произведениями. Это диалог. Графоман, как и наркоман, в ответ на свое «творение» ждет похвалы, которая скажет ему «да, ты нужен, ты любим». Это базовая потребность, поэтому графоман настойчив в демонстрации своих творений, а внешний мир, именно по этой причине, начинает его еще больше избегать.

Помочь графоману можно. Для этого его надо социализировать, направив его жизненные силы на то, к чему у него есть призвание. Во время детских программ в Пушкинских горах мне часто высаживают группу в 25 человек школьников, из которых едва ли пятеро могут что-то писать — и их видно. И часто они начинают плести невесть что, лишь бы отвлечься и чем-то себя занять. И тогда я им говорю: пойди реши уравнение, нарисуй картину, сыграй в футбол, в общем, займись чем-то, к чему у тебя лежит душа.

Будь они постарше, я б сказала им «лучше найди себе девушку», как говорил в таких случаях Джек Воробей из «Пиратов Карибского моря». Так что настоящему графоману нужна, конечно, психотерапевтическая помощь, а начинающего болтуна с пером в руке можно просто переключить на нечто более для него полезное.