Как услышать свой шедевр?
Как услышать свой шедевр?
80 % рифмованного вздора печатается… потому, что редактора или не имеют никакого представления о предыдущей поэзии, или не знают, для чего поэзия нужна… Грамотный редактор должен был бы сказать поэту: «Ваши стихи очень правильны, они составлены по третьему изданию руководства к стихосложению М. Бродовского (Шенгели, Греча и т. д.), все ваши рифмы — испытанные рифмы, давно имеющиеся в полном словаре русских рифм Н. Абрамова. Так как хороших новых стихов у меня сейчас нет, я охотно возьму ваши, оплатив их, как труд квалифицированного переписчика, по три рубля за лист, при условии предоставления трех копий». Поэту нечем будет крыть. Поэт или бросит писать, или подойдет к стихам как к делу, требующему большого труда.
Владимир Маяковский, статья «Как делать стихи»
Итак, берите тему о природе вещей — о, конечно, мы не знаем, какая она в конце концов будет, но берите ту, что есть и мучает. Слушайте ее послание на ее же языке — и давайте попробуем свежо и ново выразить все это поэтически, пошагово:
1. Записная книжка. У Цветаевой есть рассуждение о произведениях, которые именно за счет безыскусности оказываются «больше, чем искусство». Такие вещи часто принадлежат перу женщин, детей, самоучек, отличаются неровностью и потрясают действенностью при очевидном недостатке поэтических средств. Часто это первые и последние, единственные за жизнь строки. Недавно я нашла такие у актера Георгия Милляра. «Всесоюзная Баба-Яга и Кощей Бессмертный» на экране, а в реальности — галантный сын француза де Милля и дочери золотопромышленника, после экспроприации имущества в 1917 году всю жизнь скрывавший и высокое происхождение, и знание французского с немецким.
Перед смертью, в 1993 году, Милляр написал единственное известное нам стихотворение: «А, наверное, было бы здорово, // под финал, под конец пути, // напоследок сыграть Суворова // и тогда уж спокойно уйти…». Мы уже говорили в начале этой книги, что записная книжка дает фундамент для шедевров, дисциплинирует и растит автора. Но поэты ведут еще и затем, чтобы в ней мог затесаться такой «безыскусный», найденный на проселочной дороге жизни бриллиант. В поэзии не то что четверостишие, рифма, строка, слово — может быть шедевром.
Маяковский говорил, что для него записная книжка — это «все», ибо иначе «ни при каких способностях не напишешь сразу крепкой вещи. Только присутствие тщательно обдуманных заготовок дает мне возможность поспевать с вещью, так как норма моей выработки при настоящей работе это — 6—10 строк в день». Поэт тратил 10–18 часов в сутки на эти заготовки и записи, и делал это с таким напряжением души, что помнил потом годами, где его озарило: «Улица.//Лица У… (Трамвай от Сухаревой башни до Сретенских ворот, 1913 год)».
2. «Поэтический взгляд на жизнь». И это вовсе не «розовые очки». Это прицельный взгляд охотника: Маяковский писал, что каждую встречу, каждую вывеску, каждое событие при всех условиях расценивает только как материал для словесного оформления. То, что не идет в работу — скучно и отвращает. То, что идет — может довести до «трясучки». Я тут зашла в мастерскую к знакомой художнице. Стоит триптих копий голландских натюрмортов — пучок спаржи, земляника в горшке, гроздь крыжовника, все три на темном фоне. Я чуть с ума не сошла. Нет, это не умиление «славненькими картинками», это грозовое и гибельное чувство соприкосновения с чем-то захватывающим и всесильным, что проходит прямо в меня из этой темноты за листьями, и из прозрачных ягод крыжовника. Пока не знаю, что это. Но так и верчу в голове.
После этих натюрмортов и одного певческого упражнения смогла написать эту главу. А до того — никак. Чтобы дополнить ощущение, процитирую статью «Искусство в свете совести» Марины Цветаевой — об Александре Блоке: «“Двенадцать” Блока возникли под чарой. Демон данного часа революции (он же блоковская «музыка Революции») вселился в Блока и заставил его. А наивная моралистка Зинаида Гиппиус потом долго прикидывала, дать или нет Блоку руку, пока Блок терпеливо ждал. Блок «Двенадцать» написал в одну ночь и встал в полном изнеможении, как человек, на котором катались. Блок «Двенадцати» не знал, не читал с эстрады никогда. («Я не знаю «Двенадцати», я не помню «Двенадцати». Действительно: не знал.)».
Поэтический взгляд на жизнь дается даром (в качестве дара) и обязательно тренируется (это работа поэта), все это правда. Но настоящие, страшные и истинные вещи говорят через поэта как стихии, совершающие себя им. И каждая фрактальная часть гигантской поэмы пугающе подобна ей всей. Так что бойтесь поэзии, если она не ваше призвание, и не бойтесь уже ничего (поздно!), если она — ваше.
3. Перемена времени и места. «Поэтический быт — это тоже один из важнейших факторов нашего производства», — писал Маяковский. О, да. Сколько поэтических шедевров погибло под грудами пеленок (ничего не имею против пеленок как таковых!) и родительскими указаниями «заниматься нормальной профессией»! Про войны и репрессии уж молчу. Но дело не только в том, чтобы сосредоточиться на теме, но и чтобы «отсредоточиться» от нее.
Вы не напишете о яблоке, поедая его. Для этого его надо отложить. Для рисования пейзажа надо встать достаточно далеко. Для создания поэмы о любимом надо от него уехать, для создания стихов о доме — отправиться в путь. Актерам, переживающим развод, играть его на сцене, как известно, возбраняется — будет перебранка, «залипание» в тему и реальный скандал, а не искусство. Для достоверного описания революции ее надо пережить, а потом — забежать вперед лет на десять и оттуда… «Мощные забегают вперед, чтоб тащить понятое время», — писал Маяковский, и писал заметки в записную книжку. Слабые ждут лет десять, и тогда пишут мемуары «о своей роли в истории». Скучно. Есть вариант отдалиться за счет пространства — эмигрировать, снять номер в Париже и тогда уж написать. Работает, если не забыть честно описать дымку, застилающую при таком варианте далекий родной горизонт.
В любом случае после написания дайте вещи отлежаться — это еще один способ смены времени. Помните про графоманов? Им всегда нравится то, что они написали. А поэт смотрит на свой шедевр через пару дней — какой ужас, все надо переделать. И доводит вещь до ума. В поэзии это еще важней, чем в прозе, им стихии порой затмевают разум, и не всегда в итоге выходит «небесный лепет», иногда — просто подмалевка, почеркушка, этюд, над которым еще работать и работать.
Поэт революции Маяковский, за отсутствием времени для «отлеживания», агитки писал на ночь, а утром перечитывал и правил. Я называю это «заспать текст»: утро, как правило, мудренее вечера, и править утром легче. За ночь и мысли устоятся, и метафора придет, и идея прояснится, спасибо бессознательному. Что еще? Еще стоит с расстояния легкой иронии смотреть на свое величие. Живописцы, во избежание патетики, про свои работы говорят не «я нарисовал», а «я накрасил». Вот и вы — не «сочиняйте», а «записывайте». Слушайте новый смысл, различайте его новую форму, пишите то, что есть, и будьте честными с собой. Свое — придет, остального — не надо.
4. «Войти в ритм». Общеизвестно, что ритм — это основная сила и магнетическая энергия стиха. В марше он един и четок, в джазовой импровизации — фрактально непредсказуем и разнообразен, но и там имеет границы — тональность и темп. «Ре-мажор» или «ля-минор» в определенном темпе держится и в течение верно скроенной поэмы. Вы можете звучать на каждый третий удар, как в вальсе, и даже делать паузы. Можете брать четыре октавы или держаться в одной. Нормально рифмовать через строчку или скреплять рифмой соседние строчки, а то и сажать «на иглу» одной рифмы все четверостишие. Ничто не мешает играть с повторами и внутренними рифмами, как Пушкин в «Я вас любил».
Случается, дойдя до конца поэмы, автор радуется, что наконец-то выстроил нужный ритм, но тональность должна быть сквозная, ибо это главная идея и характер вещи. Посему меняя ее, вы разрушите цельность произведения. Или создадите новую тональность, объемлющую все внутренние, и тогда придется переписать все, что есть, в новом виде.
В любом случае я согласна с Маяковским, что поэзия возникает не от знания ямбов и хореев, а от чувства собственного ритма, который в нашей стране, после долгих лет советского, а потом постсоветского «выстраивания всех в один ряд», надо в себе искать, пестовать и оберегать. И пока вы не услышали ритма своего стиха, писать его рано — слушайте, и откроется вам, как Маяковскому: «Я хожу, размахивая руками и мыча еще почти без слов, то укорачивая шаг, чтоб не мешать мычанию, то помычиваю быстрее в такт шагам. Так обстругивается и оформляется ритм — основа всякой поэтической вещи, приходящая через нее гулом. Постепенно из этого гула начинаешь вытаскивать отдельные слова».
Ритм стиха — нечто очень личное и выражающее главное, от него не отступаются. Иногда я прошу кого-то на занятии сместиться с пойманного размера — обычно через некоторое время поэт тычет пальцем в первую версию и говорит — нет, не могу, вот это! На лице появляется страдание мученика за веру — и тогда я говорю, как Станиславский: «Верю!»