Поэзия «невидимого в очевидном»: как распознать текст в изображении?

Поэзия «невидимого в очевидном»: как распознать текст в изображении?

Живопись — молчащая поэзия, а поэзия — звучащая живопись.

Симонид Кеосский, древнегреческий поэт, 1 век до н. э.

Описывать поэтическое видение удобно «от картины», потому что поэт видит образы в своем воображении, и мы не можем сравнить то, что он видит, с тем, что его словесное описание вызывает в нашем мозгу. А художник, на наше счастье, свои образы выносит на холст, поэтому мы тексты о них можем вполне внятно соотнести с «картинкой».

Что вы видите, когда смотрите на пейзаж? Почти квадратная форма листа, на ней — деревья, дома, пруд и «сюжет», в который они скомпонованы: домики на горе между деревьев спускаются к пруду, окруженному осокой.

А что видит художник? Если он прозаик, тогда — то же самое.

А если он поэт? Тогда он видит гармонии и конфликты различных цветов и форм пятен, и именно в этом образном ряде для него — содержание и смысл образа на картине.

Сложно представить? Ну, так я вам помогу. В третьей главе мы уже создавали мемуары о пленэре, отталкиваясь от реальных акварелей художницы Марины — и у нас вышла мемуарная проза — поэтичная, как и положено при прогулках на природе, однако совершенно точно «в строчку». Создадим теперь поэзию, оттолкнувшись от серии из 17 пейзажей, написанных маслом художником Женей Ячным, который сразу сказал, что происходящее на холсте для него — «история пятен», а что эти пятна изображают — дело десятое.

Так говорит поэт, поэзию мы и сотворим на базе его образов. Женины картины были хороши и разнообразны. На вопрос, какая выражает его идею отношений пятен лучше всех, он указал на прямоугольную картину с тем самым пейзажем, что я только что описала. На вопрос — в чем история, сказал — в том, что форма леса на заднем плане закругляется на картине слева и завершается овалом с помощью кип деревьев, находящихся ниже и ближе к зрителю. И этот овал повторяет форма пруда на переднем плане. И облака — тоже овальной формы. А все остальное — не важно.

Я заметила, что подобие на картине не прямое — контур леса надо было мысленно достраивать разрозненной группой деревьев на среднем плане, контур озера был намного более гладким, чем лес, а бледное облако вообще поначалу сложно было соотнести с нижними контурами пейзажа. Женя сказал, что да, для него важно, что все эти контуры подобны другу другу не в лоб, а об этом надо догадаться, разглядеть эту общность пятен на листе. То есть узловая картина истории требовала от зрителя наметанного глаза и нового видения, а значит, история, которой можно раскрыть поэтическую идею об отношениях пятен, должна быть «образовательной». А чтобы это не было скучно, в ней нужны игра, парадоксы, двойственность и «подначки».

Жанр, способный решить эту задачу, — это юмористическая поэзия, на грани с лирикой и сказкой, потому что парадоксы и игры хорошо давать через сказочные сюжеты, а волнения о формах и цветах — занятие совершенно лирическое, чистому прозаику оно довольно чуждо. Значит, подводя читателя-зрителя к главному, пиковому переживанию, нам надо открыть ему новые секреты зрения и видения мира, что есть совершенно поэтическая задача.

Где еще история пятен проявлена сильно, ярко? — спрашиваю я Женю. Он указывает на вертикальный пейзаж, по которому дорога уходит от нас по зеленому полю снизу в прогал тонкой кромки леса. На переднем плане на этом поле растут огромные темно-зеленые деревья, а над ними две трети картины занимают резкие массы серых облаков, стремительно стекающих сверху в тот же прогал.

О чем картина? Женя говорит, что его волнует в ней конфликт движения облаков, уходящей дороги и почти электрический дребезжащий свет неба, возникающий от того, что между свинцовых облаков промелькивают кусочки голубого неба.

Еще, говорит Женя, важно, как вдаль уходят облака вон на том картоне, где в горизонтальной композиции текущей мимо реки ее дальний край в пастельных тонах практически лишен контрастов и сливается с небом. И вон тот пейзаж с огромными вязами над крышей Петровского имения, в котором главное — фиолетовые темные стволы, возносящие кипы вверх, и яркая узкая полоска луга в желтых одуванчиках, внизу. «Не о деревьях речь», — вырывается у меня. «Да, да», — подтверждает Женя.

Ну что же, это отличное название для всей истории пятен и форм, проявляющихся в сознании зрителя усилием нового видения художника и писателя.

И тут живописец указывает на картинку, в которой на переднем плане кривится резкими углами серый изгиб реки в форме улыбающегося рта крокодила, а над ним, через заливные луга, высится темный кусок леса, совершенно такой же «квадратный» по очертаниям, и очевидно — даже для «наивного» глаза — «рифмующийся» с угловатой, необычной формой реки. Это фрактальное подобие форм, вызывающее радость, подобную той, которая вызывает нетривиальная рифма или аллитерация, обнаруживающая перед читателем звуковую и понятийную общность совершенно разных вещей.

Когда Маяковский пишет «Где он, бронзы звон или гранита грань» — вся строка звенит этой бронзой и колется гранитом, человеку с воображением это слышно и видно. Когда он рифмует «врезываясь — резвость», это резвое врезание в горизонт ощутимо как вкус на языке и видимо внутренним взором. Рифма с аллитерацией «улица — лица у догов годов резче» дает сразу и звуковую картинку «цоканья», и образ лет с лицами догов, заставляя нас совмещать все это в воображении, создавая новое, многогранное, «многоканальное» (звук, изображение, динамика) видение мира. Вот такое-то такое волшебство нам с Женей нужно теперь для того, чтобы описать его «историю пятен».