Гармония как обязанность

Гармония как обязанность

Я искал новую гармонию в языке, которую и находил.

Поэт Генрих Сатир

«У них в Питере был Бродский, а у нас в Москве — Сапгир», — говорили в литературных кругах во времена застоя, чтобы обозначить разницу в литературных вкусах двух столиц. Классик русского авангарда Генрих Сапгир был наследником и продолжателем дела гениальных творцов русского поэтического языка — от Василия Тредиаковского до Велимира Хлебникова. Начал в 1950-х с социальной сатиры, но быстро вошел во вкус изящных игровых форм и расширил свою творческую палитру до диапазона от пейзажной лирики до гражданской поэзии. Он создал несколько циклов классических сонетов и в то же время разрабатывал новые, экспериментальные формы, продолжающие традицию русских футуристов и немецких конкретистов, — например, «Послания на неведомом языке». К концу жизни пришел к лаконизму в сочетании с разнообразием выразительных средств, гармонизировал экспериментирование и точность деталей, сочетал гротеск и искренний пафос, и в стремлении к экстатическим состояниям духа остался верен идее творческой игры. Вот достойная биография поэта.

Его коллеги по XX веку искали себя в традиции европейской абсурдистской прозы и японского минимализма, в витиеватой русской словесности от Аввакума до Андрея Белого, в обериутских экспериментах Хлебникова и гениальной простоте Пушкина, во французском модерне и немецком конкретизме, в чудовищной парадоксальности образов от Кафки до Платонова, далее везде. Подбирая обобщающую метафору для этих поисков, я нашла вышедший в Париже в середине 1990-х сборник программных эссе поэта Вадима Козового под названием «Поэт в катастрофе». Пожалуй, это название точно отражает тему русской поэзии XX века.

Учитывая коллапс биосферы, в который мы вошли в XXI веке, стоит заметить, что, как обычно, искусство оказалось на шаг впереди жизни. А поскольку ночь бывает темней всего перед рассветом, то, наверное, в нашем веке темой поэзии должно стать биосфероцентричное выживание человечества — или его гибель, видимая поэтам с космических высот, несмотря на равняющую их с прочими смертными уязвимость телесного воплощения. Эта тема, как мне кажется, должна быть проникнута нежностью ко всему живому, кое-где уже проглядывающей в детской литературе, в которую были вынуждены из сурового писательского мира нырнуть трепетные авторские души.

Это видение высшего порядка приходит часто через личную трагедию, пережитую до состояния внутреннего мира. Вот, например, повести и рассказы писателя Георгия Балла, мужественно прожившего двадцать лет после смерти жены-поэтессы и сына-художника, — и умершего в 84 года в 2011-м. Всю жизнь Балл с трогательной теплотой и образной насыщенностью писал детские рассказы, пробуждая в маленьких читателях сокровенное творческое начало и укрепляя их веру в силу добра в наши непростые времена. Его первый роман для взрослых назывался «Болевые точки», первый сборник повестей и рассказов — «Смеюсь и плачу вместе с тобой», вышел за год до смерти сына, талантливого художника, прозревавшего в своих работах «иной мир» души человека.

Через год после сына умерла жена, а через девять лет Балл издал собрание своих рассказов под названием «Вверх за тишиной». Его проза двух последних десятилетий была проникнута мотивом преодоления смерти и боли, причастным переживанием чужой беды до высокой ноты принятия, мистерией надежды и доброты, любовью к каждому, даже потерянному человеку, принятием самых несовершенных человеческих проявлений. Балл почувствовал в человеческих драмах дыхание вечности, а в смерти — ту остроту и пронзительное ощущение жизни, из-за которых, как считали древние греки, бессмертные боги завидуют нам, смертным. Ибо именно возможность утратить нашу жизнь делает все наши человеческие перипетии такими ослепительно трагикомичными и просветленно печальными. Ибо существование жизни в биосфере — это такое волшебство, а ее конечность для каждого существа так неизбежна, что все происходящее внутри и вне любого человека — от малодушия до величия — вызывает нежность с той высоты, откуда может это видеть писатель или поэт.

Чтобы описать такое видение мира, нужно быть точным и внимательным к художественному слову и общему стилю ваших текстов, скрупулезно и тщательно — как Бог! — работать над каждой деталью создаваемого мира, нежно и честно проявлять душу и тело каждого явления, процесса или вещи. Ибо если писатель ощутит эту ценность жизни, то в каждом ее проявлении он увидит небывалый смысл и гармонию, а еще — изумительную, музыкальную точность расположения всего существующего в мире и отточенность формы этого существования. И если вглядеться в любой кошмар, вы увидите ту нежность и удивление, с которыми Бог смотрит на всякое творение. И да простят меня другие литературы, мне кажется, что именно это отношение отличает русскую традицию.

Отличает настолько сильно, что управляет любым пишущим, опытным или начинающим. Так, во время летней Школы малой прозы и поэзии 2012 года в Пушкинских горах мы втроем с театральным педагогом Катей Громаковой и ее ученицей Викой Кудрявцевой сели писать круговое хокку. В таком стихе последняя строка предыдущего хокку — это первая строка следующего. Мы писали о травматичной теме мрачного наследства, калечащего жизнь выбранного нами реального юного героя. И за шесть часов работы выдали целительную историю трансформации кошмара в гармонию:

ВОЗДУШНЫЙ ЗМЕЙ

(сквозная серия хокку)

Лишь дорисую

Дракона — он оживет.

Я с ним не справлюсь.

Не плакать. Не чувствовать.

Шок лучше боли.

Я строю лабиринты,

Чтобы бродить прочь

От древнегерманского

К русскому царю

С тайным именем Левши —

В честь покойного.

Глушу музыкой демонов

Дар — как погибель.

Извращенный эротизм

Жесткого бита

Помогает быть змеем

Сильней дракона

Во мне. Человеческий

Голос баяна

Пропоет душу мира

До ангельских сфер.

Пора стать собой.

Доиграю дракона

И взлечу на нем.

Последнее хокку — отдельное, не закольцованное с предыдущими. Как последние две строки в сонете, оно выводит героя и читателя из повторений его Колеса Сансары в новый мир. Там, конечно, тоже могут случиться повторения, но уже — другие.