Чем хуже, тем лучше. Парадоксы писательской судьбы

Чем хуже, тем лучше. Парадоксы писательской судьбы

Какую биографию делают нашему рыжему!

Анна Ахматова, о травле Иосифа Бродского в СССР 1960-х

Литературного процесса нет, есть только гений, который все решает.

Поэт Виктор Соснора

Дело в том, что мучительное лирическое осознание трагикомичной российской истории и своего места в ней дает поэтам и писателям уникальную возможность трансформации личности — особенно в XXI веке, когда остальные цивилизованные страны стали более-менее комфортным местом для жизни. Вот вам пример: петербургский 74-летний поэт Виктор Соснора получил национальную премию «Поэт» в 2011 году. Какая судьба стоит за этой скромной новостной строчкой? Родился в семье ленинградских цирковых артистов. Дальше, как в предисловии к сборнику стихов Сосноры «Всадники» писал в 1969 году Дмитрий Лихачев, поэт «пережил в шестилетнем возрасте блокадную зиму Ленинграда 1941/42 г., был вывезен из Ленинграда по Дороге жизни под пулеметным обстрелом с самолетов. Он очутился на Кубани и был со спасшей его бабкой захвачен немцами. В семилетнем возрасте он трижды побывал в гестапо, а затем жил в партизанском отряде, которым командовал его дядя. Этот отряд и его командир были расстреляны фашистами на глазах у мальчика. Он спасся только потому, что за четверть часа до расстрела сам был ранен в голову осколком мины. Он видел расстрел отряда сквозь застилавшую ему лицо кровь».

Чудом спасшегося мальчика нашел отец, командир корпуса Войска Польского, и Виктор в роли «сына полка» дошел до Франкфурта-на-Одере: в качестве снайпера стрелял по неосторожным немцам. В 1955–1958 годах служил в армии, в районе Новой Земли, на испытаниях, связанных с «атомными экспериментами», получил облучение. В 1958 году было опубликовано первое стихотворение Сосноры, а в 1962 году вышел сборник стихов «Январский ливень» с предисловием Николая Асеева, о котором Маяковский писал: «Есть у нас еще Асеев Колька, этот может, хватка у него моя». Асееву же Соснора посвятил свой следующий сборник «Триптих» в 1965 году. Одновременно с подцензурными публикациями в советских официальных издательствах, тексты Сосноры расходились в самиздате и публиковались в тамиздате. Он был единственным представителем «официальных шестидесятников» в Ленинграде и много ездил за границу. Читал лекции в Париже и США.

Вот так в счастливом варианте передаются и воплощаются в России литературные традиции.

Соснора в своей поэзии домыслил летописные русские сказания на полную катушку. В частности, создал новые «Слово о полку Игореве», «Сказание о граде Китеже», и «Песни Бояна», оканчивающиеся казнью легендарного поэта-сказителя за его «задиристые песни». Представил Владимира Красное Солнышко как похотливого труса, в полном соответствии с историческими хрониками. Я, впрочем, и сама этого князя не люблю — по легендам об Илье Муромце, который вечно его выручал, а благодарности так и не дождался. Соснора же, отойдя от старорусской темы, взялся за футуризм и авангардизм со свойственном ему трагичным антиутопизмом:

Прилетела муха, говорит ежу: Ж-ж-ж-ж-у!

Еж пожал плечами, про себя подумал: — Дура.

Муха зажужжала около ежа: Ж-ж-ж-ж-а!

Еж ожесточился, выговорил четко: Убирайся к черту.

Муха распростерла крылья, полетела биться в окна.

Хорошо поговорили насекомое с животным!

Вот так «эзоповой речью» пишут в стране, где революция сменяется войной, сталинские репрессии — брежневской психушкой, отказ в публикации — травлей, перестройка — кризисом, обогащение — тюрьмой, эмиграция — репатриацией. Ни секунды покоя для мирного литературного творчества, ни одного президента и правительства, на которых можно положиться и жить спокойно, ни одного успеха, за который ты не будешь немедленно, разнообразно и сурово наказан. Откуда у американского или европейского поэта такая биография? Там для настоящего поэта или писателя просто не умеют создавать соответствующий поток неисчерпаемых проблем. Так что пользуйтесь, дамы и господа, многообразием и глубиной российских коллизий на благо своего драгоценного творчества!

Абсурдизм вообще в малой прозе и поэзии имеет не только сатирические, но и «магические» формы. Так, писатель Валерий Попов, принадлежащий к следующему за Соснорой поколению, в середине тех 1960-х опубликовал рассказ «Случай на молочном заводе» — о том, как милиционеры ловят шпиона в горе творога, постепенно съедая ее, после чего шпион перебегает в гору масла. Так, в трагикомичном соответствии нашей реальности, торится писателями лироэпический мейнстрим русской малой прозы и поэзии, ибо речевые конструкции и словарные предпочтения авторов выражают (иногда помимо воли говорящего и пишущего), дух эпохи, атмосферу времени, страны или ее субкультуры.

Живой классик того же поколения Андрей Битов, герой шутки «за одного Битого двух небитых дают», тоже начал писать в 1960-х с коротких абсурдистских рассказов. Только опубликовали их впервые в 1990-х. Зато за первые двадцать лет писательства выпустил в печать около десяти прекрасных книг прозы о странностях жизни. Его рассказы и эссе — это и классика жанров, и полная революция в них. А потом в 1979 году вошел в число создателей бесцензурного альманаха «Метрополь» и его перестали печатать до 1986 года. Зато в перестройку у Битова был взлет — заграничные поездки, лекции, симпозиумы, активная общественная, в том числе правозащитная, деятельность, приведшая к созданию и президентству в Российском ПЕН-клубе. Волна публикаций в журналах — и масса ведущих российских и зарубежных премий, в состав жюри и редколлегий многих из которых он теперь входит. Переведен на английский и все европейские языки.

Будучи писателем для интеллектуалов, недавнее перечисление своих правил жизни в Esquire Битов начал именно с истории об абсурде нашей жизни: «Я не могу разговаривать ни с чиновником, ни с милиционером — безнадежно… Выросло у меня под окошком деревце. Прямо из карниза.

А сегодня я проснулся от того, что стрелу подогнали, падлы, и рубили мое дерево топором. Выяснилось, что дерево мешало какому-то ГУИСу — хотя слово это не вполне пристойное. Непорядок, говорят. Непорядок, оказывается, потому, что у меня под окном дерево выросло». Битов рассматривает литературу как память нашего вида — «иначе мы бы и не запомнили, кто мы есть», а посему живущий в России писатель обречен на жанр трагикомедии: «Что бы ни говорили о вождях, но если при них не пролилась кровь и не было гражданской войны, то они справились с задачей».

Абсурдность литературы в России поддерживается неизменным безумием нашей общественной жизни, в котором мастерам вечно не остается толкового места. Вот признанный мастер короткого юмористического рассказа XX века, писатель и художник Виктор Голявкин — тоже автор с интересной историей. Родился в 1929 году в Баку в семье учителя музыки, закончил художественное училище в Душанбе и Академию художеств в Ленинграде. Начинает писать новеллы и, не вписавшись в официальную эстетику, начинает писать для детей в журналы «Костер» и «Мурзилка». Первую книгу детских рассказов публикует в тридцать лет в 1959-м, тогда же отдает взрослые в самиздат. Официальные публикации случились за пару лет до его смерти, в 1999-м, а между тем они совершенно прелестные. Вот известный рассказ «Рисунок»: «Алеша нарисовал цветными карандашами деревья, цветы, траву, грибы, небо, солнце и даже зайца.

— Чего здесь не хватает? — спросил он папу.

— Всего здесь достаточно, — ответил папа.

— Чего здесь недостаточно? — спросил он брата.

— Всего хватает, — сказал брат.

Тогда Алеша перевернул рисунок и написал на обороте вот такими большими буквами: И ЕЩЕ ПЕЛИ ПТИЦЫ.

— Вот теперь, — сказал он, — там всего хватает!»

Невписанность в официальную литературу и социальную жизнь часто проявляется в жизни писателей и поэтов парадоксально, когда естественное течение их творчества оказывается трагикомически перпендикулярным официальной реальности. Однако у Голявкина это однажды вышло просто феерически «удачно». В декабре 1981 года советское общество готовилось к встрече 75-летнего юбилея главы государства Л.И. Брежнева. В юбилейном номере журнала «Аврора» с парадным портретом юбиляра в начале был опубликован рассказ Виктора Голявкина. Редакторы недоглядели, и новелла «Юбилейная речь» пошла в раздел «Юмор» и… попала на 75-ю страницу в самом конце.

Номер вышел, и… тут. начался советский сумасшедший дом. Все были уверены, что номер страницы четко указывает на адресацию текста Брежневу. А текст был такой: «Трудно представить себе, что этот чудесный писатель жив. Не верится, что он ходит по улицам вместе с нами. Кажется, будто он умер. Ведь он написал столько книг! Любой человек, написав столько книг, давно бы лежал в могиле. Но этот — поистине нечеловек! Он живет и не думает умирать, ко всеобщему удивлению. Большинство считает, что он давно умер, — так велико восхищение этим талантом. Ведь Бальзак, Достоевский, Толстой давно на том свете, как и другие великие классики. Его место там, рядом с ними. Он заслужил эту честь! Он сидит передо мной, краснощекий и толстый, и трудно поверить, что он умрет. И он сам, наверное, в это не верит. Но он безусловно умрет, как пить дать. Ему поставят огромный памятник, а его именем назовут ипподром, он так любил лошадей. Могилу его обнесут решеткой. Так что он может не волноваться. Мы увидим его барельеф на решетке. Позавчера я услышал, что он скончался. Сообщение сделала моя дочка, любившая пошутить. Я, не скрою, почувствовал радость и гордость за нашего друга-товарища. — Наконец-то! — воскликнул я, — он займет свое место в литературе! Радость была преждевременна. Но я думаю, долго нам не придется ждать. Он нас не разочарует. Мы все верим в него. Мы пожелаем ему закончить труды, которые он еще не закончил, и поскорее обрадовать нас».

Голявкин сказал, что текст был написан за много лет до юбилея Брежнева и отношения к нему не имеет, однако в литературных и читательских кругах история получила название «Второй залп Авроры» (по ассоциации с первым залпом в октябре 1917 года), номер журнала был изъят из продажи и библиотек, его тираж сокращен до минимума, а главный редактор журнала и ответственный секретарь— уволены.

Писательница и художница следующего за Поповым поколения Валерия Нарбикова как-то метко сказала по поводу отношения писателя к общению с другими людьми, особенно с теми, от кого зависит его творчество: «Вообще я люблю людей, если они меня не мучают. Мне очень нравится сейчас. Я очень люблю настоящее время. Прошлое же люблю в законченном виде. Мне иногда хочется взять его в руки и поцеловать: вот пусть оно таким и останется. Законсервированность, неизменность прошедшего времени — это нечто замечательное… Когда я пишу, меня вообще ничего не волнует. Я не пишу для кого-то. И не пишу для себя. Я просто пишу. Но когда я вижу, что кто-то понял мой текст — это каждый раз как чудо: неужели он меня понял?! Это счастье, в которое каждый раз невозможно поверить. Это как любовь». Нарбикова, кстати, известна тем, что «неприкровенно» пишет о «любовной подноготной», за что не однажды была сурово критикуема. Любовь, как известно, главная тема литературы. В России сегодняшней есть еще одна острая тема — это деньги, но для малой прозы и поэзии она в число мейнстримов не входит, это предмет интереса больших романных форм и сериалов.

Кроме яркой биографии и острых тем авторы малых форм могут выделиться еще и нестандартной формой подачи, как это сделал поэт, исследователь литературы и художник Андрей Монастырский, один из родоначальников московского концептуализма. С 1970-х он создает поэтические объекты и проводит «Коллективные действия» вместе с группой авторов, объединившихся под одноименным названием. Конечно, официальная власть все это удушала и давила… до начала перестройки. А потом Монастырский опубликовал массу статей о современном искусстве и активно выставлялся в России, США, Франции, Германии, Австрии. Стал знаменит, и в итоге в 2011 году представлял Россию на Венецианской биеннале современного искусства.

О Монастырском в жизни у меня есть одно очень выразительное воспоминание. Матушка вывозила меня в детстве в эстонскую деревушку Кясму, куда летом наезжало много известных физиков и лириков. Теперь там, кажется, даже есть музей имени тогдашних великих приезжих. А в те годы мы с матушкой выезжали как-то из темного леса, куда катались на велосипедах по грибы, в солнечный и веселый сосновый бор, сквозь который виднелся уже вдалеке берег моря.

Я было в радостном энтузиазме рванула вперед, и тут навстречу мне вышел человек с черными волосами, подстриженными в кружок, как у средневековых монахов, в черном тренировочном костюме и черных кедах. В руке он нес черное радио, от которого к его голове шли наушники. Глаза человека были обращены внутрь, и он меня очевидно не видел. Я остановилась и на всякий случай попятилась назад, к матери.

Поравнявшись, страшный человек кивнул нам, обратив на секунду вбок лицо с невидящими глазами. Из его наушников донеслись позывные «Голоса Америки». И когда он продефилировал в темный лес, моя мама, слушавшая «голоса» дома и отлично знавшая о моем пристрастии к стихотворчеству, сказала: «Вот, деточка, этот черный человек — поэт Андрей Монастырский. В сосновом бору слушает не пение птиц, а «голоса». Солнца и брусники не видит, в море не купается. Погляди на него и трижды подумай, надо ли тебе это?» Я подумала и сказала: «Но был же еще и Пушкин!» Мама сказала, что это, безусловно, веселей, но она согласна на мою поэтическую карьеру только если без пушкинских перегибов.

Совсем без перегибов, как известно, у творческих людей не случается, но действительно летнюю резиденцию я в итоге со временем, уже в XXI веке, купила в Пушкинских горах.