Как появился «приют пастухова»?
Как появился «приют пастухова»?
Андрей Пастухов вырвался «на волю» (а горы стали для него, очевидно, той блаженной страной, где он почувствовал вкус хотя бы осносительной свободы), вырвался из затхлой канцелярии. Еще, казалось> совсем недавно усердно скрипели перья в его руке. После окончания начальной школы трудился он писарем на коневодческом заводе в Ново–Деркуле на Харьковщине и после военного училища в Петербурге снова в таком же писарском звании на этом же заводе. Да лучшей карьеры для сына конюха нельзя было и придумать: конторская работа в представлении тех, кто крутит хвосты скотине, почти что барская.
Но умные книжки настраивают юные умы на иной лад. А тут еще писарю и люди примечательные начали встречаться. (Для тех, кто их жаждет видеть, они сами являются – как на охотника зверь бежит.) Топограф Сидоров, старый вояка Болотин порассказали юноше о таких краях, что сердце замирало от восторга. Словом, забросил мечтательный молодой человек канцелярские перья и взял в руки измерительные линейки, угломеры, приборы.
Вначале в команде корпуса военных топографов, потом в поле, на съемках. А попав на Кавказ, уже не мог оторваться от тех зовущих далей. В синеющей полупрозрачной дымке вид открывался прямо–таки первозданный, божественный, демонический – и слов не найдешь для определения того мира. Не прошло и трех сезонов, как Пастухов, ставший уже первоклассным топографом, взошел на более чем полдюжину вершин. И вот снова Эльбрус. Шесть лет спустя потянуло на вторую голову – восточную.
Потом будут рассказывать (и расписывать!) его подвиг. Одни – как его внесли на вершину казаки на бурке. Другие – как он вползал туда на четвереньках (да еще и проводника Агбая почти что втянул за собой), и то после пятой попытки: мешали недомогания, метели, пурга, глубокий снег. Таково уж свойство молвы и памяти – раскрашивать детали, приземлять или поднимать их на пьедестал.
Андрей Васильевич не просто «всбегал» на вершины. Он вел наблюдения, делал замеры высоты, температуры. Следил даже за перелетом птиц в заоблачных далях. (В его заметке, опубликованной в столичном издании, вопреки предположениям орнитологов, отмечены перелеты через Главный Кавказский хребет.) Один из первых русских альпинистов–исследователей, он освоил фотографию, когда ее применение в горах считалось еще задачей недосягаемой. И наверное, проживи он дольше, вклад его в гороведение был бы еще более заметным. Но и так след не затерялся.
«Приют Пастухова» (его поначалу по старым пристрастиям к иностранным словесным красивостям называли «Бельведер Пастухова») – это не так уж мало на такой «монархической» вершине, как Эльбрус. Вот как выглядело в заметках Пастухова восхождение в 1897 году с проводником Агбаем.
«Снизу за нами показалась другая туча и, как чудовище, поползла наверх навстречу первой. Не прошло и несколько минут, как над нами загудела вьюга, пошел густой снег. Ветер усилился. Переждав первый натиск метели и осмотревшись немного, мы прошли вперед. Но снег залеплял глаза, и ветер захватывал дыхание, и мы ежеминутно принуждены были останавливаться, чтобы перевести дух и протереть глаза. Вдруг мой Агбай объявил, что он не пойдет дальше. Я стал усовещивать его, говоря, что позорно отступать, когда мы уже почти на вершине, – до вершины действительно оставались пустяки, – но это не помогло, тогда я обещал ему прибавить десять рублей, он подумал еще немного и согласился...»
И тут следует оговориться. В очерках литераторов–«монтанистов» нередко наблюдается попытка представить горца или эдаким безрассудно–смелым джигитом, или расчетливо–предприимчивым типом. Отойдем от подобных прямолинейных стереотипов. Разные люди – разные характеры.
«Нас совсем ослепило снегом, и мы представляли два движущихся снеговых кома. На усах намерзли такие огромные сосульки, что я вынужден был подвязать их башлыком, чтобы умерить боль, причиняемую их тяжестью. Я готов был спуститься в какую–нибудь ледниковую трещину, чтобы там хоть на минуту укрыться от назойливого ветра. Для этого я опускал палку в некоторые трещины, чтобы измерить их глубину. Но все они оказывались бездонными».
«...Метель и буря усилились. Все чаще и чаще стали проваливаться в замаскированные трещины. Наконец, сильно утомившись и потеряв всякую надежду выбраться из лабиринта трещин, они решили зарыться в снег и ожидать окончания метели. При этом Агбай, вздыхая, все повторял: «Пропал, пропал будет!» Откровенно говоря, Пастухов и сам не верил в благополучный исход нашего путешествия. Пробыв более суток без пищи, он полагал, что оставшегося запаса энергии не хватит на согревание тела в течение долгой осенней ночи. Тем не менее он решил бороться до конца. Они попробовали снег и, убедившись, что под нами нет замаскированных трещин, стали разгребать его палками, но ветер сильно мешал работе. Ямку обложили снеговым валиком и еще немного углубили. Затем поскорее легли головами против ветра, плотно прижавшись друг к другу спиной...»
«...Было ясное морозное утро. Мы вылезли из–под снега и огляделись кругом. Оказалось, что мы находимся на леднике Гарабаши, всего в полуверсте от истинного пути. Вокруг нас было так много трещин, что мы едва выбрались из них. Трудно понять, как мы прошли ночью в совершенной темноте между этими безднами, не свалившись в них...»
Нет, в тот раз судьба хранила от гибели и неугомонного топографа, и его проводника. Он еще расскажет о своей неприветливой встрече с Эльбрусом и на заседании Русского географического общества в Петербурге, и на страницах журнала. Вообще же он был одним из тех думающих, непоседливых русских офицеров, которые не опускались до прозябания, алкогольной пагубы, разгулов, фанфаронства, а искали себя, испытывали в литературе, путешествиях, науке, несмотря ни на какие условия. Давняя добрая традиция, идущая от сосланных в Сибирь декабристов. За это и честь им, и добрая память.
Значителен горный зов! Гранитные взлеты так привязали его к себе, что однажды, заболев здесь после охоты, Андрей Васильевич на всякий случай оговорился, что хотел бы не расставаться с горами и на том свете.
Он и остался на одной из вершин – пятигорском Машуке, с которого так часто отчетливо виден величественный Эльбрус. А с 50–х годов на Тянь–Шане во время одного из восхождений советских альпинистов его имя было присвоено вершине Киргизского хребта, урочищу и леднику.