Публий Корнелий Тацит
Публий Корнелий Тацит
(ок. 55 – ок. 120 гг.)
государственный деятель, историк
Деяния Тиберия и Гая [Калигулы], а также Клавдия и Нерона, покуда они были всесильны, из страха перед ними были излагаемы лживо, а когда их не стало – под воздействием оставленной ими по себе еще свежей ненависти.[2172]
Без гнева и пристрастия. (Девиз историка).[2173]
Со временем [дурные] толки теряют свою остроту, а побороть свежую ненависть чаще всего не под силу и людям, ни в чем не повинным.[2174]
Громче всех оплакивают смерть Германика те, кто наиболее обрадован ею.[2175]
Превознося старину, мы недостаточно любопытны к недавнему прошлому.[2176]
Правители смертны – государство вечно.[2177]
Большие события всегда остаются загадочными, ибо одни, что бы им ни довелось слышать, принимают это за достоверное, тогда как другие считают истину вымыслом, а потомство еще больше преувеличивает и то и другое.[2178]
Больше всего законов было издано в дни наибольшей смуты в республике.[2179]
Я считаю главнейшей обязанностью анналов сохранить память о проявлениях добродетели и противопоставить бесчестным словам и делам устрашение позором в потомстве.[2180]
Медленно, но зато верно.[2181]
Страх ослабляет даже искушенное красноречие.[2182]
Во главе погребальной процессии несли изображения двенадцати знатнейших родов (…). Но ярче всех блистали Кассий и Брут – именно потому, что их изображений не было видно.[2183]
В век порчи нравов чрезмерно льстить и совсем не льстить одинаково опасно.[2184]
Благодеяния приятны лишь до тех пор, пока кажется, что за них можно воздать равным; когда же они намного превышают такую возможность, то вызывают вместо признательности ненависть.[2185]
Оставленное без внимания забывается, тогда как навлекшее гнев [правителя] кажется справедливым.[2186]
Потомство воздаст каждому по заслугам. (…) Тем больше оснований посмеяться над недомыслием тех, которые, располагая властью в настоящем, рассчитывают, что можно отнять, память даже у будущих поколений.[2187]
Толпе свойственно приписывать всякую случайность чьей-либо вине.[2188]
Непреклонными были требования закона вначале, [но], как это почти всегда бывает (…), под конец никто не заботился об их соблюдении.[2189]
Все, (…) что почитается очень старым, было когда-то новым. (…) И то, что мы сегодня подкрепляем примерами, также когда-нибудь станет примером.[2190]
Единственное средство против нависших опасностей – сами опасности.[2191]
Тем, кто ни в чем не повинен, благоразумие не во вред, но явные бесчинства могут найти опору лишь в дерзости.[2192]
Мысль о браке [при живом муже] (…) привлекла ее [Мессалину] своей непомерной наглостью, в которой находят для себя последнее наслаждение растратившие все остальное.[2193]
[Об Агриппине, матери Нерона:] Она желала доставить сыну верховную власть, но терпеть его властвования она не могла.[2194]
Все запретное слаще.[2195]
[К Аникету, убийце его матери, Нерон] проявлял мало расположения, а в дальнейшем проникся глубокою ненавистью, ибо пославшие на преступления видят в их исполнителях живой укор для себя.[2196]
Добытая домогательствами хвала должна преследоваться с не меньшей решительностью, чем злокозненность, чем жестокость.[2197]
Наше старание нравиться часто влечет за собой более пагубные последствия, нежели возбуждение нами неудовольствия.[2198]
Жажда господства (…) берет верх над всеми остальными страстями.[2199]
Ожидание несметных богатств стало одной из причин обнищания государства.[2200]
[Одни и] те же люди (…) любят безделье и (…) ненавидят покой.[2201]
Добрые нравы имеют (…) большую силу, чем хорошие законы.[2202]
Женщинам приличествует оплакивать, мужчинам – помнить.[2203]
От поспешности недалеко и до страха, тогда как медлительность ближе к подлинной стойкости.[2204]
Одобрение и громкая слава (…) более благосклонны к ораторам, чем к поэтам; ведь посредственные поэты никому не известны, а хороших знают лишь очень немногие.[2205]
[Об ораторах времен империи:] Обреченные льстить, они никогда не кажутся властителям в достаточной мере рабами, а нам – достаточно независимыми.[2206]
Мало не быть больным; я хочу, чтобы человек был смел, полнокровен, бодр; и в ком хвалят только его здоровье, тому рукой подать до болезни.[2207]
Люди устроены природою таким образом, что, находясь в безопасности, они любят следить за опасностями, угрожающими другому.[2208]
Великое и яркое красноречие – дитя своеволия, которое неразумные называют свободой; оно неизменно сопутствует мятежам, подстрекает предающийся буйству народ, безрассудно, самоуверенно; в благоустроенных государствах оно вообще не рождается. Слышали ли мы хоть об одном ораторе у лакедемонян, хоть об одном у критян? А об отличавших эти государства строжайшем порядке и строжайших законах толкуют и посейчас. Не знаем мы и красноречия македонян и персов и любого другого народа, который удерживался в повиновении твердой рукою.[2209]
Пусть каждый пользуется благами своего века, не порицая чужого.[2210]
Мы (…) явили поистине великий пример терпения; и если былые поколения видели, что представляет собой ничем не ограниченная свобода, то мы – такое же порабощение, ибо нескончаемые преследования отняли у нас возможность общаться, высказывать свои мысли и слушать других. И вместе с голосом мы бы утратили также самую память, если бы забывать было бы столько же в нашей власти, как безмолвствовать.[2211]
Лишь в малом числе пережили мы их [казненных] и, я бы сказал, даже самих себя, изъятые из жизни на протяжении стольких, и притом лучших, лет.[2212]
Не всегда молва заблуждается, порой и она делает правильный выбор.[2213]
Для подчиненных одинаково пагубны как раздоры между начальниками, так и единодушие их.[2214]
Во всякой войне (…) удачу каждый приписывает себе, а вину за несчастья возлагают на одного.[2215]
Все неведомое кажется особенно драгоценным.[2216]
Создав пустыню, они говорят, что принесли мир. (Британцы о римлянах.)[2217]
Боязнь и устрашение – слабые скрепы любви: устранить их – и те, кто перестанет бояться, начнут ненавидеть.[2218]
Честная смерть лучше позорной жизни.[2219]
Человеческой душе свойственно питать ненависть к тем, кому мы нанесли оскорбление.[2220]
Если историк льстит, чтобы преуспеть, то лесть его противна каждому, к наветам же и клевете все прислушиваются охотно; оно и понятно: льстец мерзок и подобен рабу, тогда как коварство выступает под личиной любви к правде.[2221]
Я думаю (…) рассказать о принципате Нервы и о владычестве Траяна, о годах редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает.[2222]
У кого нет врагов, того губят друзья.[2223]
Дурные люди всегда будут сожалеть о Нероне; нам с тобой следует позаботиться, чтобы не стали жалеть о нем и хорошие. (Император Гальба – своему преемнику Пизону.)[2224]
Тебе (…) предстоит править людьми, неспособными выносить ни настоящее рабство, ни настоящую свободу. (Император Гальба – Пизону.)[2225]
Правители всегда подозревают и ненавидят тех, кто может прийти им на смену.[2226]
Смерть равняет всех, таков закон природы, но с ней приходит либо забвение, либо слава в потомстве. Если же один конец ждет и правого и виноватого, то достойнее настоящего человека погибнуть не даром.[2227]
На преступление [государственный переворот] шли лишь немногие, сочувствовали ему многие, а готовились и выжидали все.[2228]
Власть, добытую преступлением, еще никто никогда не сумел использовать во благо.[2229]
Преступлению (…) нужна внезапность, доброму делу – время.[2230]
В позоре спасения нет.[2231]
Трудно сказать, был ли Пизон в самом деле врагом Виния или враги Виния хотели в это верить: всегда легче считать, что человеком движет ненависть.[2232]
Стремясь стать владыкой, он вел себя, как раб. (О заискиваниях будущего императора Отона перед толпой.)[2233]
Как бывает обычно, (…) лучшими казались те меры, время для которых было безвозвратно упущено.[2234]
Частным человеком казался он [Гальба] выше частного и, по общему мнению, мог бы править, если бы не был правителем.[2235]
[О междоусобной войне:] Победитель все равно будет хуже побежденного.[2236]
Человек всегда спешит примкнуть к другим, но медлит быть первым.[2237]
Во время гражданских смут самое безопасное – действовать и идти вперед, а не рассуждать.[2238]
Подлость – более короткий путь к должностям, которые даются обычно в награду за доблесть.[2239]
Преступно захваченную власть не удержать, внезапно вернувшись к умеренности и древней суровости нравов.[2240]
В гражданской войне (…) победители и побежденные никогда не примиряются надолго.[2241]
Погибнут оба – один оттого, что проиграл войну, другой – оттого, что ее выиграл.[2242]
Лучших вела любовь к отечеству, многих подталкивала надежда пограбить, иные рассчитывали поправить расстроенное состояние. И хорошие люди, и дурные – по разным причинам, но с равным пылом – жаждали войны.[2243]
Так уж устроены люди: с неодобрением смотрят они на каждого, кто внезапно возвысился, и больше всего скромности требуют от человека, который недавно был им равен.[2244]
В веселии чернь столь же необузданна, как и в ярости.[2245]
Во время гражданской войны солдатам позволено больше, чем полководцам.[2246]
Много говорит о смерти лишь тот, кто ее боится.[2247]
Легче увлечь за собой целую толпу, чем спастись от коварства одного человека.[2248]
Когда человек задумал какое-то дело, близкие обычно предсказывают ему успех.[2249]
Каждому, кто попадает на вершину могущества, в первую минуту глаза как бы застит туманом.[2250]
Армия, которую еще никто не видел, всегда кажется опаснее.[2251]
Деньги – становая жила войны.[2252]
Неограниченная власть никому не внушает доверия.[2253]
Дело воина – стремиться в бой, дело командира – не торопиться.[2254]
Самое худшее, что можно выбрать в беде, – средняя линия.[2255]
Как часто бывает в минуты смертельной опасности, все командовали, и никто не выполнял команд.[2256]
[Вителлий] думал, что дружбу приобретают не верностью, а богатыми подарками, и поэтому окружали его не друзья, а скорее наемники.[2257]
Во время смут и беспорядков чем хуже человек, тем легче ему взять верх; править же в мирное время способны лишь люди честные и порядочные.[2258]
Единственное благо – честность, единственное зло – подлость; власть же, знатность и все прочее, постороннее душе человеческой, – не благо и не зло.[2259]
Плохим императорам нравится неограниченная власть, хорошим – умеренная свобода.[2260]
У победителей никто объяснений не требует.[2261]
Особенно трусят те, кто кричат больше всех.[2262]
Война привлекала его больше, нежели ее исход. (Об одном из полководцев Вителлин.)[2263]
Люди уходят, примеры остаются.[2264]
Лучший день после смерти дурного государя – первый день.[2265]
Молва всегда раздувает до невиданных размеров и правду и ложь.[2266]
Развязать войну могут и трусы, а бороться с ее опасностями приходится смелым.[2267]
Чем ближе люди по родству, тем более острое чувство вражды питают друг к другу.[2268]
[О гражданской войне:] Война всех со всеми. [2269]
Арабы были особенно опасны для иудеев, ибо эти два народа питали один к другому ненависть, обычную между соседями.[2270]
Все неизвестное представляется величественным.
Отдаленность увеличивает обаяние.
Земля удивительно плодородна.
Каждому свою честь воздает потомство.
Создают пустыню и называют это миром.
На редкость счастливое время, когда можно думать то, что хочешь, и говорить, что думаешь.
Людям свойственно смотреть сердитыми глазами на новых счастливцев и ни от кого не требовать столько умеренности в пользовании фортуной, как от тех, кого они видели равными себе.
Насмешки оставляют в душе смертельные уколы, когда они основаны на правде.
Истина подкрепляется зрением и временем, а ложь поспешностью и неопределенностью.
Упражнения рождают мастерство.
Выставляют свою скорбь напоказ больше всего те, кто меньше скорбит.
Не всегда молва ошибается, иногда и правильно разберется.
Умы, пораженные однажды, склонны к суеверию.
Хорошие законы порождены дурными нравами.
Лишь глупцы называют своеволие свободой.
Чем ближе государство к падению, тем многочисленнее его законы.
Добрые нравы имеют большее значение, чем хорошие законы.
В военных делах наибольшую силу имеет случайность.
Поспешность близка к страху.
Великая общая ненависть создает крепкую дружбу.
Вражда между близкими бывает особенно непримирима.
Обеспечить нормальное течение своих семейных дел часто не легче, чем управлять провинцией.
Воспитывать детей для потомства.
Пренебреги клеветой – и она зачахнет.
Предателей презирают даже те, кому они сослужили службу.
Льстецы – худшие из врагов.
Кто славу презирает, тот легко пренебрегать будет и добродетелью.
Окружить мир ореолом славы.
Даже мудрецов жажда славы покидает в самую последнюю очередь.
Кто же столько самонадеян, чтобы рассчитывать на бессмертную славу?
Лекарства действуют медленнее, чем болезнь.